Алексей Слаповский - Закодированный
Непрядвин посмотрел и сказал:
– Я не актер. Я газетчик.
– Это еще хуже. Значит, говоришь – как пишешь. А я говорю – как играю. Я говорю не так, как человек Мухайло, а так, как должен говорить знаменитый актер Мухайло. А ты говоришь, как должен говорить великий провинциальный журналист Иван Алексеевич – фамилия?
– Непрядвин.
– Вот именно! Зачем мы себя коверкаем? Почему я – не мясник? Почему ты – не актер? Ты должен Сталина играть. Это тоже мой проект. Вечно юный прекрасный мужчина – Сталин. Так его все видят. Благообразен, как Христос. Велеречив, сладкогласен, как пидор-интеллектуал. Ты не пидор?
– Нет.
– Не стесняйся. Я люблю пидоров, они добрые. Я сам бисексуал. Я, когда выпью, хоть кого. Опять соврал. Зачем? Не знаю.
Для художественности, мысленно ответил ему Непрядвин и пошел к проводнице попросить чаю.
Проводница возилась в купе с какими-то простынями, была сердитой отчего-то.
– Хорошо бы чайку, – сказал Непрядвин мягко, но без подлости. Проводница не захотела услышать.
– Кипяток есть хотя бы? – строже спросил Непрядвин.
– Да шли бы вы все! – ответила проводница. Неожиданная лютая злоба поднялась в Непрядвине.
Он схватил проводницу за плечи, повернул к себе, стал трясти, глядя в мелкоглазое лицо, понимая, что по возрасту она годится ему в матери, зашипел, желая ударить ее до смерти:
– Нет, ты принесешь чаю! Ты принесешь! Ты принесешь! Молчи! Убью!
Крикни проводница – и он вцепился бы ей в шею судорожными пальцами и придушил бы на месте. Но она молча отпихнула его, села на кучу белья и горько заплакала о себе, о жизни, об этом несчастном, как она сама, человеке.
Непрядвин вернулся в купе.
Мухайло спал.
Он и на него глянул с ненавистью.
Думал: он ли это был – терзающий проводницу – или тот, кто в нем? «Тот, кто во мне». Хорошее название для той повести, которую он пишет вот уже столько лет – не понимая, о чем она. Думал еще. Вспоминал.
Всегда есть желание перемены внутренние подтвердить и утвердить внешними. Ремонт квартиры, например, сделать, то есть комнаты. И Непрядвин после излечения взялся именно за ремонт. Побелил потолок, выровнял, как умел, и отскоблил до желтизны паркетный пол – и покрыл его лаком, стены оклеил обоями, посмеиваясь над их пестреньким цветочным узором.
Соседи почему-то обижались на ремонт. Воняет, пыль летит, стук с утра до вечера и вообще… Закончив, Непрядвин пригласил их на новоселье, поставил вина и водки, закуски кое-какой, они скованно посидели, выпили и закусили, ушли – и кто-то побежал за добавкой, за продолжением уже в своем кругу, и вся квартира, как это и прежде частенько случалось, завелась, запила, веселясь свойским, а не угощенным весельем, пили три дня все поголовно, а потом ходили мрачные, считая виноватым соблазнившего их Непрядвина, и «козел безрогий» было не самым крепким выражением, которое Непрядвин услышал себе в спину.
Затем он позвал в гости подругу Наташу. Она ничего не знала о его поездке и излечении, их редкие встречи, может, тем были и интересны, что накапливалось нечто новенькое, о чем можно рассказать друг другу. И еще была причина, почему Наташа не хотела частых встреч: после любовных занятий Непрядвин, как правило, напивался, настоятельно угощая и ее, она отказывалась, отказывалась, но как-то незаметно увлекалась, и вот он уже тащил ее среди ночи к друзьям и знакомым или просто погулять по городу, встречал друзей, зазывал к себе, и это разгулье Наташу затягивало, но потом требовалось время, чтобы прийти в себя, понять, что это глупость и гнусность, – и нехорошо прикрываться больной подругой, к которой в пригород она якобы ездит и остается там на ночь. И она обязательным условием встречи с Непрядвиным всегда ставила его полную трезвость, он обещал – и напивался. Честно говоря, он ей уже приелся в последнее время, особенно противно было его пьяное лицо, когда он вдруг начинал говорить о близком самоубийстве, о сладости саморазрушения – и предлагал ей покончить всё разом. Но продолжала встречаться с ним, говоря себе, что она ему нужна больше, чем он ей, и добрые дела хоть в какой-то области жизни надо делать, – то есть те, которые связаны с неудобствами для себя.
Наташа удивилась, увидев на столе шампанское и цветы.
– Праздник, что ли, какой?
– Просто очень соскучился, – сказал Непрядвин и налил ей шампанского.
– А себе?
– Бросил.
– Молодец, – легко сказала Наташа, не поверив. Выпила и, как обычно, стала рассказывать о своем муже, который ее любит, а она его не любит и гонит его, а он не уходит, она устраивает тогда скандал, стараясь его оскорбить, и добивается своего, он хлопает дверью, но через неделю приползает на коленях с обещаниями быть тихим, не ревновать, не капризничать по-бытовому насчет всяких носков и рубашек, не пить вечерами этого воняющего пива, закусывая этой мерзкой воняющей воблой, – и вот он недавно в очередной раз пришел на коленях, клялся и божился, но уже через три дня явился с трехлитровой банкой пива, хотя и без воблы, стал вонять пивом и вести глупые разговоры, она возмутилась, он загнусил, что смертельно устает и хочет отдыхать так, как хочется, что он, видите ли, зарабатывает для нее деньги, а ей плевать на его деньги, она и сама проживет, и вообще…
Скучно стало Непрядвину, и он начал обнимать ее (она все рассказывала), раздевать помаленьку (она все рассказывала, торопясь покончить с рассказом, чтобы уж ничто не мешало), уложил ее на диван, старательно вспоминая, как она всегда тихо стонет в его руках…
Выпив потом шампанского, Наташа спросила:
– Прочти что-нибудь. Написал что-нибудь?
При каждой встрече он читал ей новый рассказ, ей нравились эти бессюжетные печальные рассказы, ей нравилось, как он читает, даже когда он делал это будучи пьяным: мутные глаза сверкают, голос рокочет низко и тоскливо, она обычно сразу утопает в словах, ничего не понимая, слушает ритм, выхватывает какие-то фразы, и ее не смущает то, что Непрядвин нечесан и небрит, что окурки гасит об пол, притаптывая ногой. У себя дома она любит уют и порядок, но тут другое дело, и Непрядвин – совсем другой человек.
– Ничего не написал, – сказал Непрядвин.
– Почему?
– Глупый вопрос. Я же не автомат. Вдохновения не было.
– Почему вдохновения не было? Или опять глупый вопрос? – Она почувствовала себя обиженной. Даже почти оскорбленной. Но пока обида была неполной, оскорбление – неявным. Она спросила:
– Может, нам ни к чему встречаться?
– Наоборот. Выходи за меня замуж.
– Насмешил! – сказала Наташа.
Но понимала: не смешит, говорит серьезно, не так, как раньше. Раньше все больше спьяну, а она отвечала: ни в коем случае, Непрядвин, ты алкоголик, ты неряшлив, в домашней жизни я этого не перенесу. А тут конкретные доказательства серьезности налицо: не пьет, ремонт сделал… Ей бы хотелось разговора глубокого, с глубокими взглядами, с волнующими интонациями, но как на это настроиться, слишком все неожиданно! – и получится чепуха, и это даже хорошо, что получится чепуха, основной разговор – на после, на потом.
– Ладно, – сказала Наташа. – Потом обсудим.
– Значит, не хочешь? – сказал Непрядвин.
– Нет, но нельзя же так!
– Как?
– Вот так. В лоб.
– А как?
– Ну, не знаю. Дай подумать.
– Думай. Сколько тебе нужно? День? Неделя? Месяц?
– Какой ты… Давай я к тебе послезавтра прибегу, ладно? Вечером.
– И скажешь?
– Я ненадолго забегу, просто еще поговорить. Может, ты шутишь.
– Не шучу.
– Ну да. Я тебя знаю. Тебя никогда не поймешь, трепло ты, трепло.
И торопливо ушла.
А Непрядвин в тот же день отправился к бывшей жене.
Ангелина, наверное, была еще на работе (педагог в музыкальной школе), дочь Галя спросила из-за двери:
– Кто?
– Я, – сказал Непрядвин.
– Кто? – переспросила дочь.
Действительно, что значит – я? Каждый о себе этак скажет: я. А голоса его Галя не узнала.
Как ответить? «Я, отец»? «Я, папа»? Смешно и странно, ей-богу.
Дочь стоит за дверью, дышит настороженно, прислушиваясь.
Он еще раз позвонил – как бы изображая из себя человека глуховатого, не слышавшего звонка и голоса. И Галя будто поняла это, спросила громче:
– Кто? – уже сердито, этой сердитостью показывая себе и тому, кто за дверью, что ей ничуть не страшно.
Непрядвин так и не откликнулся, стал спускаться.
С час топтался возле подъезда.
Ангелина:
– Привет.
Он:
– Привет.
Будто лишь вчера виделись.
– Заходи, – сказала она ему перед дверью подъезда, словно весь подъезд со всеми квартирами был ее территорией и он должен об этом знать и помнить.
Она стала что-то делать на кухне. Галя учила уроки. Непрядвин смотрел телевизор, одновременно листая какую-то газету.
Ему хотелось подойти к Ангелине и сказать: я другой. Это очень важно. Порадуйся за меня, пожалуйста, мне так нужно, чтобы кто-то за меня порадовался.
