Алексей Слаповский - Закодированный
Далее: чуть не женился вторично.
Далее: автомобиль вот купил для редакции и тем самым для себя, а год назад и представить не мог, что он у него появится, равнодушен был к престижности данного предмета и к сомнительным его удобствам. Но вот – ездит теперь, руля одной рукой, локоть второй высунув в окно и поглядывая на хорошеньких барышень.
Далее: а далее, что ни возьми, все по-другому стало, словно бы и походка другая, и речь другая, и взгляд иной. И девчонку вот завел, молоденькую простушку, раз в неделю пользуется.
Кажется – ну и что? Выздоровел человек, проснулись силы – началась новая жизнь, как и обещал Маргиш. Но все чаще возникает ощущение, что невидимый этот Маргиш ставит над ним эксперимент – неизвестно зачем, неизвестно какой, неизвестно для чего – и на расстоянии наблюдает за ним.
А возможно, просто напала та самая «русская хандра» (вместо удовольствия от собственных успехов), о которой он в студенческие годы, оригинальничая, писал курсовую работу. Само название с шиком и блеском: «Остеохондроз русской литературы. История болезни». Остеохондроз ловко выводился из согбенного положения русских литературных героев, отчего у них все ноет и ломит: позвоночник души и ума (уж заодно!) искривлен с детства. Медицинский термин, само собой, пришел на ум просто по созвучию, а остальное – подверсталось. Русская же тоска, хандра, толковал Непрядвин, происходит не от чего-то сделанного, не от гнета какого-то греха или злодейства и т. п., а от несделанного, русский герой литературный (а следственно, и жизненный) вечно не желает жить своей жизнью и грезит о чьей-то иной, о какой-то иной. Поэтому он и пьет – не тоску заливает, печаль или грусть, не социальную свою обездоленность, – а для радости представлять себя иным, путешествовать в иной, воображаемой судьбе. Так что «на Руси веселие пити» – недаром сказано. Веселие. Может, этого веселия, этой возможности путешествия – при временном отказе от себя самого – и не хватает ему? Надо разобраться, во всем разобраться. (Вспоминается еще, что руководитель курсовой работы сказал: это самодеятельность, юноша, а не научный труд, это любительщина – почитал книжек и выдал, понимаете ли, эссе! Зачесть вам работу не могу. Времени мало, возьмите что-нибудь простенькое. И библиографии не меньше двадцати названий. У вас с усидчивостью как? Остеохондрозом не страдаете?
Вспоминается в связи с мыслью: он был прав относительно самодеятельности, но профессионализм для русского человека тяжел, он в тягость, он лишает его мечтаний об иной судьбе, которая вот вдруг – и перед очами возникла. Стоит лишь чекушечку…)
И как тогда, похмельным утром год назад, у Непрядвина этим трезвым утром появилось твердое решение. Ехать к Маргишу. Раскодироваться? Посмотрим. Главное – поговорить с ним, в глаза ему глянуть, понять, спросить, узнать, догадаться: что с ним творится и какая в этом роль Маргиша.
Он быстро собрался, наскоро, но довольно основательно позавтракал, взял всю имеющуюся дома наличность и поехал на вокзал, чтобы сесть на первый же поезд, идущий в Москву. В редакцию позвонит с вокзала.
Место нашлось в проходящем поезде «Астрахань – Москва», правда, дорогое, СВ, но скаредничать в такой ситуации не приходится, нетерпение обуяло, взяло за глотку, он позвонил в редакцию, друг и помощник Семен был уже на месте. Объяснять ему ничего не стал: срочно еду в Москву, вернусь через день или через два-три. Семен стал теребить какие-то слова, Непрядвин бросил трубку с досадой.
В купе судьба ему будто нарочно приготовила сюрприз: за столиком, тяжело поставив локти, сидел хмельной человек лет пятидесяти, в котором Непрядвин сразу узнал известнейшего киноактера Мухайло. Мухайло, конечно, не счел нужным представляться, указал пальцем на бутылку и сказал без сомнений:
– Выпьем!
Еще никогда, даже когда он был в неостановимом пике запоя, у Непрядвина не возникаю подобного желания: даже горло перехватило спазмом, желудок свело судорогой, взгляда невозможно отвести от бутылки, так бы и схватил и вылил ее в себя!
– Нет! – сухо сказал он и вышел из купе.
Поезд тронулся, пошел, минуя скучные здания вокзальных служб, скучные здания города, скучные здания пригорода, скучные, наконец, лесостепные пейзажи, не возбуждая мыслей о родине.
– Вы не бойтесь, я не буйный, – тронул его за руку и пригласил в купе Мухайло. – Если вам не хочется болтать, и я не буду. Не терплю пьяного эгоизма. Будем молчать. Прошу!
Но молчать Мухайло не смог, хотя, надо отдать ему должное, не проявлял в голосе и повадках того барства или гусарства, какое, несомненно, должно быть у каждого знаменитого выпившего артиста.
– Что мы будем притворяться? – сказал Мухайло. – Вы будете притворяться, что или меня не узнали, а это – невероятно, или что вам абсолютно наплевать, что я – Мухайло, и это тоже вряд ли, вам не каждый раз с Мухайлами ездить приходится. К тому же артист я, любимый всеми, от плотника до академика. А я буду притворяться, что не замечаю вашего притворства. Ну и что, собственно? Да ничего, обозначаю ситуацию. Вас – как зовут?
– Иван Алексеевич.
– Как Бунина. Есть у него замечательные строки… Вы почему не хотите пить?
– Я закодированный, – вдруг решил сознаться Непрядвин.
– Правда? Ну, дай бог, – спокойно отнесся Мухайло. – А если я пью – не смущает?
– Нет.
– О чем я? Иван Алексеевич? Бунин? А! Это я хотел вам небольшой такой монолог из Ивана Алексеича. Но тут же сам себе сказал: остановись, пошло! Пьяный актер читает Бунина! Вчера на экране валял ваньку, впрочем, Бунин – тоже Ванька, а сегодня – читает, видите ли, высокохудожест… выпьем для прояснения голоса… ххм!… хрр… тсс… да!!., высокохудожественную прозу. То есть в чем комизм? Я искренне хочу произнести Бунина, но, поскольку я актер, это зачтется за пьяный актерский выпендреж. Как быть?
– Произнесите.
– Нет-с! – запрет уже наложен. Есть, дорогой вы мой Алексей Иванович…
– Иван Алексеевич.
– Да, извините, Бунин, конечно. Есть что-то в душе такое, что указует. Чутье. Я серьезно. Однажды звали меня выступить перед публикой в этот самый. Раньше Фрунзе, теперь Бишкек, а для языка все та же ломота. Я говорю: нет, некогда. Дают пятьсот за вечер. Нет. Тысячу. Черт попутал, еду! Взял уже билет, и тут приезжает старый друг с Сахалина, весь в деньгах, и – водка, шампанское, женщины, девушки, бабы! – какой там Бишкек, какое Фрунзе! где? кто? какая тысяча? В общем, не поехал, друга отправил обратно на самолете багажом с надписью «не кантовать», сам в зале ожидания три часа Пушкина читал, народ помирал со смеху. Но! Но ты послушай – можно на ты?
– Можно.
– Но ты послушай, что вышло! В Бишкеке этом самом, Фрунзе бывшем, этот самый самолет, на котором я был должен лететь, – гробанулся!
– Поздравляю.
– С чем? А, ну да. К чему я? То есть – что-то такое бывает… Предостерегает… Спасает… Но ведь и губит же! Я почему пошел в актеры? Я ведь не собирался, я с другом пошел, он поступать, а я просто так, за компанию. Ну, сидим, ждем; скучно, взяли винца. Ну, и натенькались, он идти не может, а я покрепче, пошел, назвался его фамилией, дышу в себя, читаю что-то такое из школьной программы… Впрочем, вранье. Это, брат, монолог для сцены, я этим деньги зарабатываю. Был друг, это правда, и вина перепил, тоже правда, но мы вместе поступали, просто я покрепче оказался, понаглее. И в тот раз меня не взяли, взяли в следующий. Зачем мы сочиняем, как ты думаешь? Говорят, потому что настоящая жизнь слишком неинтересна. Неправда! У меня столько настоящих случаев! – обхохочешься и с тоски помрешь. Но – люблю врать. Почему? Я ведь знаю!
– Почему же? – спросил Непрядвин, он тоже иногда любил сочинить нечто о себе, вовсе не ради хвастовства, даже иногда и принижая себя, если того требовала фабула, если это служило задачам дорогой его сердцу художественности.
– А вот почему! Когда врешь, так?
– Так.
– Тебе кажется, что ты – творец своей судьбы! Хотя бы – в прошлом. А когда ты говоришь о себе правду, ты всего лишь рассказываешь про то, как с тобой обошлась судьба. Так или нет?
– Наверно, – неопределенно сказал Непрядвин и подумал, что это выглядит как-то даже нарочно: первый встречный талдычит именно о том, что его больше всего интересует. А впрочем… – Впрочем, что-то мне помолчать захотелось, – сказал Непрядвин.
– Молодец! – одобрил Мухайло. – Лучший способ сопротивляться обаянию человека – это ему нагрубить. Согласен. Молчу. Пью.
Выпив, он честно молчал минуты две или три. Потом пытливо глянул на улегшегося Непрядвина:
– Слушай, а ты не актер? А? Не актер? Вдруг? Едешь в столицу? А? На съемки? Или – режиссерам показываться? Счастья пытать? Представляю, как ты меня должен ненавидеть! И фамилия-то смешная: Мухайло! И самое поганое, что я могу в ответ сказать: ах, как я устал от узнавания и невозможности скрыться! Но я именно эту поганость скажу: устал. Не завидуй, брат! Публичная жизнь постыдна и ненормальна! А тебе бы Гамлета играть. Тонкое умное лицо. Хотя… Гамлета должен играть человек с рожей мясника. Понимаешь меня? Мясник, привыкший разделывать человеческие туши без сомнения. И вдруг задумался: а хорошо ли это? То есть: проблески сознания на красной роже мясника! Это – мне играть, я уже кому только ни предлагал, не понимают гениальности замысла! Разве у меня не рожа призадумавшегося мясника? Ты посмотри, посмотри!
