Юрий Милославский - Возлюбленная тень (сборник)
К двум пополудни весь объем воздуха в пространстве над окрестностями поселка Савинцы собрался воедино – подобно двояковыпуклой линзе; ближе к центру ее каждый видимый предмет, немного утрачивая в яркости, представал зато идеально трехмерным, без каких бы то ни было обманов зрения. Эта странная воздушная субстанция не только приметно смягчала виды, но к тому же и приглушала наиболее жесткие звуки из доходящих от трассы – вроде стука и скрежета грузовиков; возможно, при совмещении с собственным эхом шумы вполовину самоуничтожались, словно становясь значительно отдаленней и потому безразличней для слуха.
Необоримой кротости и высоты покой присмотрелся к следователю Александру Ивановичу – к его уголком поддуваемой белявой прическе, к мелкозернистой коже худых висков, к твердой бесцветной бородавочке на рубезке левого крыла веретенчатого полтавского носа, ко всему его нахохленному, невеселому существу с овальными ладошами, покрытыми затененною, со множеством поперечных перерывов, насечкою, – присмотрелся, полюбил – и ненавязчиво, мирно воззвал: остановиться, покинуть машину, сойти с проезжей части и безбоязненно лечь ничком – серыми рассредоточенными глазами в глинник; ибо лучшего места ему уже не сыскать, и должно же было когда-нибудь завершить глупую долголетнюю борьбу с законным желанием свернуться клубком в облюбованной яме; а те? спутники? – а спутники пускай себе едут, куда хотят, если им делать больше нечего.
Следователь Александр Иванович дернулся, как будто еле успев отпрянуть от неожиданно возникшего у самых век острого препятствия, устремленного прямо в зеницу. Пробудясь, он сглотнул едкую, неприятного вкуса слюну, какая обычно накапливается у задремывающих в пути нервичных людей, чьи натуры никогда не знают отдохновения.
Студенты юридического института, наскуча дорогою, затеяли разговоры – хрипатыми наглыми голосами, время от времени притворно осаживая друг дружку: «Какого ты развыступался, уважай старших», – после чего собеседники переходили на скоморошеский шепоток из кинокомедий.
Следователь Александр Иванович решил больше не брать с собою таких обормотов, а если никаких других не найдется, то и вовсе обойтись без нагрузки, вписать кого угодно на месте, что было вполне допустимо, хотя вот уже свыше четверти века считали разумным использовать в качестве понятых студентов-юристов. Это не противоречило законодательству, поскольку студенты, как правило, не являлись ни работниками органов дознания, ни лицами, заинтересованными в деле; вместе с тем их участие могло рассматриваться и как производственная практика; к тому ж следственная работа по самой природе своей успешнее совершается втайне, среди своих. Поэтому над всеми деловыми резонами преобладало нежелание размыкать круг посвященных в правду смерти: тяга к известной профессиональной герметичности особенно усиливалась при соприкосновении с делами об убийствах. Эти – и сходные с ними – чувства обнаруживали себя как в специальных административных актах, так и в человеческих проявлениях: почти детской стеснительности, перемеженной настоящею яростью, что бывает свойственно, и нередко, даже матерым государственным людям (вспомним здесь же и то гневное возмущение, которому бывают подвержены медики в госпиталях при виде родственников опасных пациентов, там и сям замечаемых по коридорам).
Вообще сказать, земная власть, в чем бы эта последняя ни состояла, тяготится невозможностью окончательной победы над смертью – или всемерного привлечения ее, смерти, на свою сторону, как это естественно произошло с жизнью.
Между тем ежедневно возникающий трупный материал рано или поздно обнаруживался и изымался должностными лицами уголовной полиции – часто уже с текущими из ушей мозгами, с раздутою до размеров футбольного мяча мошонкою, с вытесненною наружу маткою, где в пурпурно-буром полупрозрачном студне поколебливался сутулый зародыш; и в то же самое время все в мiре и вокруг следователя Александра Ивановича по привычке отвергало смерть либо от века слыло бессмертным; а всего лишь в нескольких улицах от жилья Титаренок, под мраморною плитою с инскриптом НЕИЗВЕСТНОМУ СОЛДАТУ спал чутким сном прекрасный обнаженный юноша со старинным автоматом и каскою, прикрывающими низ живота, выдыхая через отверстие в гробнице беззвучное голубое пламя.
2
Вывернутая экскаваторами земляная толща удерживалась в глыбах благодаря твердой пепелистой корке; но уже в вершке под нею почва становилась темною до коричневого, жирно-крупитчатою и была пронизана черными сырыми включениями; от них исходил едкий болотный запах, схожий с тем, что царит на лечебных грязях.
Чуть ли не в каждом втором коме из осыпающейся с исподу волокнистой трухи торчали разрозненные человеческие останки: там ключица, там плечо, там грудинная кость, кое-где с ребрами. Всего изобильней глыбняк оказывался нашпигованным мощами поблизости от похожего на недостроенный элеватор мелкого кирпича здания, состоящего в тыльной своей, восточной части из двух узких полубашенок, соединенных стеною со сводчатым продлинноватым окном посередине.
От полубашенки к полубашенке прохаживался районный инспектор Валентин Викторович Белодедко.
Несколько из шнырявших по объекту хлопчиков выскочили на невскопанную кромку земли и принялись состязаться: избранные ими за величину палевые мослы, завершенные вертлюжинами в виде чесночных головок, состукивались между собою с глухим отзывом. Самый тщедушный из бойцов, в школьном форменном кительке, очевидно, побаиваясь непосредственного участия в сражении, представлял штандарт-юнкера: на долгую голенную костищу, которую он вздымал обеими руками, была насажена адамова голова с полным набором выгнутых низких зубов.
Когда неощутимо для самих воюющих битва откатилась в сторону скругленной боковины здания, инспектор Белодедко, давно уже с неудовольствием наблюдавший за перемещением линии фронта, вскричал: «А ну, бросьте гадость такую заразную, а еще пионеры, йеп вашу мать!» – и выхватил у ближайшего к нему воина его костяное вооружение; попытался переломить трофей о колено и, не осилив, хватил им хулигана по заднице. Тот деланно завизжал и бросился наутек; за ним последовали остальные, кроме тщедушного в кительке, который метнулся туда-сюда, тотчас упал – и разразился рыданиями, загораживаясь от грозного Белодедки своим штандарт-юнкерским жезлом. Венчающий его череп безропотно понес наказание от запыленного инспекторского башмака – отчего покойник наконец-то утратил передние резцы, прыснувшие из сухих лунок, и отлетел прочь. Ребенок, все еще сжимавший в руках злополучный мосол, не решался подняться; а Белодедко, сильно приступив к поверженному, стал его распекать.
– Слезу пускаешь?! Сначала баловался с мертвым человеком, а теперь слезу пускаешь?! Я от поставлю отца в известность, так он тебе самому ноги, откудова они растут, повыдергувает!
Накаленная «Волга» взъехала на пологий холмок, в центре которого находилось здание с полубашенками, не докатя последних четырех-пяти шагов до тучных белодедковских очертаний.
Еще не вполне замерли колеса и весь механизм еще не оставила двигательная пульсация, как наотмашь, с кряком распахнулись дверцы: обе передние одновременно, а задние – с небольшим опозданием, открывшись-закрывшись вразнобой, не сразу подчиняясь рывкам студентов-понятых.
Следователь Александр Иванович и оперативник Пилихарч со стремительностью ныряльщиков изошли вон: врозь по диагонали вперед – и сомкнулись плечами у радиатора. Головы их были слегка наклонены, лица снуло-неподвижны; правая рука отдыхала в кармане брюк, а левая расслабленно отлетала против движения, совершая при этом винтовой четвертьповорот в запястье. Казалось, прибывшие в состоянии невредимо проникнуть сквозь развернувшегося к ним и никак не соображающего отскочить Белодедку, чья весомая плоть должна была непременно расточиться в соприкосновении с телами работников прокуратуры. Вместе с тем ни следователь Александр Иванович, ни оперативник Пилихарч никак не представлялись целеустремленно занятыми службою; напротив, их поведение скорее выглядело прогулочным, но до отказа исполненным той исступленной свободки , которая достигается лишь прирожденною уверенностью в бессилии и мизерабельности всего встречаемого – того, что робко сторонится и остается, никуда не годное, за горизонтом.
– Ну так как оно ничего себе, Викторыч? – в последний момент перед столкновением обратился к Белодедке Пилихарч.
Этот вдруг поставленный, и к тому же с бессмысленным ударением на словцо «себе», вопрос сильнейшим образом возмутил и без того издерганного инспектора. По своей природе он не мог – да, впрочем, и не желал – с куртуазною легкостью перелетать от одного настроения к другому, парировать балагурство балагурством же; на отчетливые манеры Белодедке требовалось какое-то время для подготовки – и некоторое усилие. Он превосходно знал, что единственным пристойным откликом на дружественный юморок может и должен стать юморок ответный, если почему-то нельзя набить хамлу рылятник ; однако Пилихарч сказанул свою невежливость уж и вовсе без предупреждения. Белодедко перебрал на месте каблуками, пощурился и произнес, тоже как бы с намеком неизвестно на что:
