Евгений Попов - Тихоходная барка "Надежда" (Рассказы)
Посидел немного, подумал. Никакая идея о стихах его головушку не осеняет, никакой образ в его головушку бедную нейдет. Бедный! Какой уж там смысл, какое уж там содержание, форма, когда в головушке будто волны морские, когда в головушке и в ушах прибой, и создает невидимый ультразвон, отчего - ни смысла, ни формы, ни содержания - ничего нет.
Понял:
- Так дело не пойдет. Надобно бы мне чего-нибудь откушать.
И сварил он себе на электроплитке рассыпчатой картошечки сорта "Берлихенген", и полил он картошечку рафинированным подсолнечным маслицем, и, выйдя в сенцы холодные, подрубил себе капустки собственной закваски из бочки топором, и покрошил он в капустку сладкого белого лучу, и полил он капусту, лучок все тем же высокосортным маслицем.
Покушал, закурил - и опять к столу.
Тут литературное дело пошло не в пример лучше, но еще не совсем. Написал следующее:
Глаза мои себе не верят...
А дальше что писать - не знает, что писать. Не верят - ну и хрен с ними, коли не верят. Зачеркнул обидевшись.
Опять встал. Размял отекшие члены, походил, послонялся, радио включил.
А там какие-то, по-видимому, неописуемой красоты девушки поют песню под зазывный звон электроинструментов:
- Тю-тю-тю, дю-дю, рю-ю-ю.
И так замечательно пели, наверное, неописуемой красоты девушки, так старались, что он с удовольствием выслушал их пение до конца и, полный радости, полный оптимизма, полный новых сил, полученных от слушания замечательной мелодии, хотел даже захлопать в ладоши, но вовремя опомнился и вернулся-таки к столу продолжать начатое. Вовремя опомнился - и слава Богу, потому что как-то нехорошо бы вышло, если бы он еще и в ладоши стал хлопать при создавшейся ситуации.
Но, полный воспоминаний, он сидя задумался, водя машинально карандашом, а когда глянул на лист, то просто сам покраснел от возмущения. Покраснел, ибо там было написано следующее:
И даже честные матроны Давно не носят уж капроны...
И так ведь можно черт знает до чего дойти, - думает.
Зачеркнул решительно все, так что осталась сплошная чернота вместо ранее написанных строчек.
Тут-то и слышит, что кто-то в дверь стучится - тук-тук-тук.
Озлобился.
— Нипочем, - решил, - не открою. Не открою! Хоть бы пропади вы все пропадом к чертовой бабушке. Кому я
нужен, и кто стучит. Хоть бы и ты, моя жена, подруга дней убогих!
— Убирайтесь к черту, - показывал он двери шиш, - я хочу написать стихи, а то мне завтра на работу. И ежели
из ЖЭКа кто - убирайся, и ангел - убирайся, и черт - убирайся! Все вон!
Так, представьте себе, и не открыл.
Потому что поплыли, поплыли странные, почти бывшие, белые видения-призраки. И не с похмелья уже, потому что оно в волнениях незаметно как-то почти ушло, оставив после себя нечто - сухой остаток и горечь на губах. Поплыли церковные купола и колокола, птица битая, Ильинка, Охотный, пишмашина "Эрика" и к ней пишба-рышни, швейная машинка "Зингер", шуба медвежья, боа, люстры, подвески, бархат, душистое мыло, рояль, свечи. - Ой, ой, - думает, а сам пишет такое следующее:
Сидит купец у телефона
а далеко витает крик
то его отец
тоже купец
старик
поднимает крик
почему его сынок-купец
уж не такой как он сам раньше молодец
и живет не придерживаясь старого закона
про отцов и детей
и про козы и овцы
и проказы лютей
у молодого гостинодворца
по сравнению с отцом
старым
который торговал исключительно войлочным и
кожевенным
товаром.
Поставил он точку, уронил голову на слабозамусоренный стол с бумажками, крошками, со стишками, уронил голову и заплакал.
Да и то верно. Ну что это он - чокнулся, что ли, совсем? Ну что он? Зачем он такую чушь пишет? Ведь ему же завтра на работу, а он так ничего путного и не придумает, не придумает, хоть тресни.
Ну если он на работе не очень хорошо работает и имеет прогулы, если жена его пилой пилит, а он ее очень любит, то почему бы ему хоть здесь-то, здесь-то хоть не блеснуть, почему не написать бы что-нибудь эдакое такое звонкое и хлесткое, чтоб самому приятно стало, чтобы он мгновенно возвысился и перестал примером проживаемой им жизни производить неприятное впечатление. Написать бы ему что-нибудь, а то ведь он, ей-богу, напьется сегодня опять, несмотря на отсутствие финансов.
И тут опять стук в дверь - тук-тук-тук.
- То не судьба ли стучится, - думает, - или если жена, и ЖЭК, и черт, и ангел - нипочем не открою, - убирайтесь все вон.
Так, представьте себе, и не открыл опять.
6
Потому что поплыли опять перед глазами странные, почти бывшие белые, мохнатые. Снега? Снежинки? Двух этажей каменных дома, цокот копыт, снег, горечь на губах, и купола, и коляска, и прохожий.
- Кто он, кто он?
Кто он - странно близко знакомо лицо его, нос его, облик его, походка его, жизнь и страдания его - кто он?
- Он - Гоголь. - Крикнул он и в лихорадке, в ознобе
написал следующее:
Однажды один гражданин
вышел на улицу один
на одну улицу
и видит
идет
кто-то идет сутулится
не то пьяный не то больной
в крылатке
- а улица была Арбат
где хитрые и наглые
бабы - сладки и падки
на всякие новшества и деньги
они сначала думали, что это тень Гюи
де Мопассана
но подойдя к прохожему
лишили его этого сана
лишь увидев, что вид его нищ
волос - сед, одет довольно плохо
в крылатке
а так как они были падки
только на новшества
на деньги
и на тень Гюи
то они и исчезли
отвалили
чтобы вести шухер-махер
со смоленской фарцой
а вышедший однажды на улицу гражданин сказал
- Вы, приятель, постой-
те-ка
только не подумайте, что я нахал
но хоть и вид Ваш простой
и сами Вы - голь
не есть ли Вы
Николай Васильевич
Гоголь?
Тут какой-то посторонний негодяй как захохочет
— Ха-ха-ха. Хи-хи-хи. Голь.
И еще
— Ха-ха-ха. Гоголь
пьешь ли ты свой моголь.
Гоголь тихо так просто и грустно говорит
- Да, это, действительно, я. Я подвергался там
оскорблениям.
Вот почему мое сердце горит,
и я не мог примириться со своим общественным
положением.
Я ушел из памятников
и стал обычный гражданин,
как Вы,
вышел и вот
сейчас себе найду подругу
жизни.
Да
я хочу жить так,
потому что книжки свои
я все уже написал,
и они все в золотом фонде мировой литературы.
Я же устал.
Я устал.
Я же хочу жить вне культуры.
7
Счастливый и озаренный автор вышеприведенных гениальных строк, несомненно, сотворил еще бы что-нибудь гениальное, он даже собирался это немедленно сделать, но тут, к сожалению, на специально приготовленный для этой цели новый и тоже белый лист бумаги упала чья-то серая черная тень.
- Ах же ты гад, ах ты змей, ах ты барбос ты противный, подколодная гадюка, сволочь и сукин же ты рас-
сын! - кричала женщина, которую ему и узнавать не надо было, потому что женщина являлась его законной супругой и явилась с побывки у мамы.
Жену он любил беззаветно и безумно, но с удовольствием отравил бы ее монохлорамином, если б ему когда-нибудь совесть позволила совершить убийство.
— Долго ли сие будет продолжаться! - вопила женщина. - Это стоит мне поехать на два дня к маме, так здесь с
ходу пьянка и бумажки. Отвечай, ты один спал?
— С ходу только прыгают в воду, - дерзко отвечал он с кровати, потому что опять уже находился на кровати и
смотрел в потолок, где вовсе нет ничего интересного и поучительного и увлекательного нет и быть не может.
— Я, я, я знаю, - на прежней ноте реактивно вела жена, разрывая в клочья, на мелкие клочья и Гоголя, и
купца, и зачеркнутое нехорошее и разрывала, и рвала, и прибирала, и пела, и убирала, и пол мыла, и суп варила, и в тарелки наливала, и мужа за стол сажала, и про житие и здравие мамы рассказала, и его опять ругала:
— Ты почему долго не открывал, негодяй?
— Ну извини, - сказал он.
— А я к маме уеду, - пообещала она.
— Да? Ну и хрен с тобой. Уезжай к свиньям.
— Вот я уеду к маме, ты дождешься, - заныла жена,
А мама у ней, надо сказать, замечательная старушка. Имеет свой дом, садик, козу. Пьет козье молоко и кушает ватрушки. Очень вкусные ватрушки и очень хорошая женщина, и, кстати, его, зятя своего, очень почему-то любит, несмотря на то, что он весьма часто хочет быть поэтом.
А спрашивается - почему бы ей его не любить? Что он, хуже других, что ли, - высокий, кудрявый, синеглазый.
Любитель книг Александра Дюма-
старшего борется с плакатом
Сообщаю, что все происходило в шашлычной, которую недавно построили на проспекте Мира. Эдакий стеклянный павильон. В городе К. за последнее время выстроено значительное число стеклянных павильонов. Там дают маленькие кусочки мяса на алюминиевых шампурах. А вино можно приносить с собой. Не нужно его только показывать.
...Один любитель книг Александра Дюма-старшего ранним утром брился у окошечка, которых у него в комнате было два. И комната была неплохая. Все было у любителя. Брился он, пел народную песню, кося глазом в зеркальце, и вдруг видит - по оконному стеклу ползут толстые веревки.
