Дафна Дю Морье - Полет Сокола
— Это еще что? Гуманитарии репетируют? — крикнул Джино, как только мы увидели блеск стали.
Но они уже бежали вниз, направляясь к нам, молча, без криков, и, когда Джино нажал ногой на тормоз, пролетевшее в воздухе копье упало в нескольких шагах от нас.
— Вы рискуете! — прозвучал чей-то голос.
— О Господи, — крикнул Паоло, — это не репетиция.
Он тоже затормозил и, не дожидаясь второго копья, развернул мотороллер.
Мы рванулись обратно, промчались под городскими стенами, остановились около самой дальней из них и, сойдя с мотороллеров, уставились друг на друга; залитый светом герцогский дворец сиял суровой, невозмутимой красотой. Лица всех четверых покрывала бледность. Катерина дрожала, но не от страха, а от возбуждения.
— Теперь понятно, — тяжело дыша, сказал Джино, — что́ они припасли для нас на завтра.
— Нас предупреждали, — спокойно проговорил Паоло. — В понедельник Донати предупреждал нас на собрании в театре. Главное — это нанести первый удар. Если мы забросаем первые ряды камнями и расколем их, то вынудим противника принять ближний бой, прежде чем он успеет пустить в ход копья и шпаги.
— И все же, — сказал Марио, — надо сообщить нашим вожакам о том, что мы видели. Разве они не встречаются сегодня на виа деи Мартири?
— Да, — подтвердил Джино.
Паоло обернулся ко мне.
— Пусть это и не ваша битва, но теперь вам от нее не уйти, — сказал он. — Как насчет вашего брата? Он имеет отношение к университету?
— Косвенное, — ответил я.
— Тогда стоило бы предупредить его, во что он может ввязаться, если выйдет завтра на улицу.
— Думаю, ему это известно, — сказал я.
Катерина нетерпеливо топнула ногой.
— Что мы тут болтаем? Нужно предупредить наших. — Ее личико, бледное и возбужденное, почти до неузнаваемости изменилось под облаком растрепанных волос. — Сегодня никому из нас нельзя ложиться спать. Надо всех привести сюда, за город, чтобы набрать камней. В городе камней не найти. Они должны быть острые и вот такого размера. — Она показала на пальцах. — И надо привязать их к веревке, чтобы можно было сильнее метать.
— Катти права, — сказал Джино. — Поехали. Сперва — на виа деи Мартири, чтобы поговорить с нашими вожаками, — возможно, они захотят выпустить новые инструкции. Вперед, Марио.
Он оседлал свою машину, Марио уселся за ним, и они направились по дороге к виа деи Мартири.
Паоло посмотрел на меня.
— Ну? — спросил он. — Как теперь? Вы по-прежнему хотите, чтобы мы отвезли вас к брату?
— Нет, — сказал я.
Я принял решение. Возвращаться в пансионат бесполезно, это ни к чему не приведет. Альдо может снова передать меня своим студентам с приказом доставить обратно в Фано. Тогда как завтра… Завтра в десять утра кортеж Сокола выступит с пьяцца дель Дука Карло. Из чего он будет состоять, я не знал. Похоже, никто не знал. Но Альдо в нем обязательно будет, в этом я не сомневался.
Вечер стоял теплый. Купленная в Пезаро кожаная куртка — достаточная защита. Я проведу ночь под открытым небом, на одной из скамеек сада за пьяцца дель Дука Карло.
Когда я сказал об этом Паоло, тот пожал плечами.
— Раз вы так решили, мы вам мешать не станем, — сказал он, — но помните, завтра утром вы присоединитесь к нам. Мы будем на лестнице Сан Чиприано. Если вы не придете туда к девяти часам, вас могут остановить. Вот, возьмите. — Он протянул мне нож. — Я возьму у Джино другой. После того, что мы сегодня увидели, он может вам пригодиться.
Катерина и я снова сели на его мотороллер, и мы помчались вверх по северному холму. Толпы поредели. Горожане и студенты, родственники и заезжие туристы неторопливо спускались к центру города. Сад был целиком в моем распоряжении.
— Не забудьте набить карманы камнями, — сказала Катерина. — В саду под деревьями вы найдете их сколько угодно. И заберите свой пакет. Он сойдет как подушка. Завтра утром мы вас разыщем. Желаю удачи.
Я провожал их взглядом, но вот они спустились, к подножию холма и скрылись из виду. И тут же без всякого предупреждения повсюду погасли огни. Статуя герцога Карло превратилась в тень. Колокол кампанилы перед собором пробил одиннадцать. Его звон один за другим подхватили колокола городских церквей. И когда смолкла последняя нота, я положил под голову свой пакет, растянулся на скамейке сада и, сложив руки на груди, поднял глаза к темнеющему небу.
Глава 22
Не помню, чтобы я спал в ту ночь. Не более чем провалы во времени между волнами холода. Один раз я вскочил со скамейки и стал ходить взад-вперед, дыша на пальцы; я так окоченел, что едва не отправился искать относительного тепла под портиком профессора Элиа, и не сделал этого лишь потому, что бдение под открытым небом воспринимал как своеобразное испытание. Когда-то Альдо из ночи в ночь проходил его среди партизан. Романо, Антонио, Роберто… ребята, выросшие в горах в годы Сопротивления, провели так все детство, но не я. Не горы стояли за мной, а неряшливая обстановка второразрядных отелей. Не небо было моим потолком, а верхнее перекрытие убогой комнаты. Взрослые, которые ласкали и баловали меня, чтобы добиться благосклонности моей матери, говорили на чужом языке. От их формы пахло не потом и чистой землей, как от рваной одежды партизан, а пролитым накануне вином, испариной похоти, а не войны. Альдо и его товарищам, осиротевшим мальчикам и их друзьям, постелью служила жесткая земля, в лучшем случае — спальные мешки; я же лежал под простынями и одеялами в комнате, отделенной от спальни моей матери тонкой перегородкой, и не горные шумы и потоки тревожили мой сон, но вздохи удовольствия и удовлетворенной страсти.
Хоть в эту ночь я разделю красоту и тяготы реальности, которую мне еще не довелось познать. Как ни холодно мне было, как ни окоченели мои члены, эти ощущения сделали меня участником былого. Мои окоченевшие члены стали обетным подношением, скованное холодом тело — запоздалым пожертвованием.
Повторяю, между сном и пробуждением был провал во времени, и когда совсем похолодало, я проснулся, встал со скамейки, вышел из сада и, вскоре остановившись перед воротами сиротского приюта, стал наблюдать занимающийся над Руффано рассвет. Первый луч — серый, холодный, как призрак дня, как временное колебание ночных теней; затем небо побелело, и город, только что окутанный тьмой, окрасился в розовый цвет. Над спящими холмами взошло солнце. Золотые стрелы рассыпались по долине и ударили в забранные ставнями городские окна. Деревья в муниципальном саду зашелестели листьями, пробуждающиеся к новому дню птицы встрепенулись и, как только их коснулись лучи набирающего силу солнца, запели.
Такого со мной еще не было. В детстве день за днем я просыпался на голос Альдо или Марты, которая звала меня из кухни. Тогда впереди были безопасность, надежность; утро сулило вечность. Сейчас, когда солнце превратило городские шпили в шпаги, а купол собора — в огненный шар, я знал, что впереди нет ничего, никакой вечности, если вечность суть не повторение миллиона эпох, до которых никому нет дела, ибо мертвые ушли и забыты. Предо мной была их эпитафия. Они сотворили красоту, и этого достаточно. Они жили мгновение, чтобы вспыхнуть и умереть.
К чему, думал я, жаждем мы достигнуть большего, к чему томимся по вечному раю. Человек был Прометеем, прикованным к своей символической скале — земле и всем неоткрытым звездам, он посрамил тьму. Он дерзнул. Бросил вызов уходу в небытие.
Я все стоял и смотрел, как солнце несет тепло и жизнь моему Руффано. И думал не только об Альдо, но и обо всех тех студентах, которые теперь спят, а через несколько часов будут сражаться на улицах. Этот фестиваль — не спектакль, не праздник, не искусственное воспроизведение средневековой пышности, но призыв к разрушению. И я так же не могу остановить его, как не может человек в одиночку остановить войну. Даже если бы в последнюю минуту вышел приказ отменить представление, студенты бы его не выполнили. Они хотят сражаться. Они хотят убивать. Как из века в век хотели того же их предки на этих населенных призраками, залитых кровью улицах. На сей раз мне нельзя оставаться в стороне. Я должен быть одним из них.
Близилось к семи, когда я впервые услышал лошадей — мерный стук копыт со стороны площади у меня за спиной. Возвращаясь к памятнику, я видел, как с дороги, ведущей в Руффано из долины, к вершине холма поднимается головная группа. Они шли парами, и каждый наездник держал под уздцы второго коня.
Затем я вспомнил, что, когда накануне вечером мы объезжали город на мотороллерах, справа от нас я видел огни стадиона, о чем в горячке езды тут же забыл. Должно быть, лошади и те, кто их сопровождает, остановились там перед заходом солнца и теперь прибывают на площадь, чтобы принять участие в представлении. Это и был тот самый кортеж, про который в среду вечером Альдо упомянул в герцогском дворце.
