Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че
– Я свободный человек или арестант? – орал Рамон, а бедняга Сурек не смел возразить ни слова. – Да за кого себя принимает этот докторишка, как он смеет указывать мне, что делать? В ваших интересах побыстрее все уладить, если не хотите неприятностей! Предупреждаю – я хочу курить! Сигары!
Рамон хлопнул дверью, а лейтенант отправился в кабинет Йозефа и открыл ему страшную тайну.
– Вот что, профессор, Рамон Бенитес очень важный товарищ, я бы даже сказал – особа. Касающиеся его инструкции исходят от… – Сурек не договорил и несколько раз указал пальцем на потолок, многозначительно кивая.
– Я знаком с президентом Новотным – лечил его жену и сына – и найду возможность переговорить с ним.
– Вы не поняли, – продолжил Сурек, понизив голос, – тут задействована еще более высокая инстанция, вы не представляете… Указания дает советское руководство. Он на дружеской ноге с… Ему никто ни в чем не отказывает. И вам не следует.
– Больной есть больной, лейтенант. Мне доверили заботу о нем, потому что только я могу его вылечить. Рамону лучше, но он еще не выкарабкался. Думаете, вас погладят по головке, если случится рецидив?
Сурек стал козлом отпущения для Рамона, не решавшегося спорить с Йозефом. На вопрос: «Вас беспокоит что-нибудь еще?» – он отвечал: «Нет, все хорошо», а потом устраивал очередной скандал, оскорблял лейтенанта и швырял ему в лицо первое, что попадалось под руку. Сурек торговался с Йозефом, но тот с удивлявшим его самого спокойствием отвечал: «Нет – значит нет!»
Рамон кружил по комнате, как тигр по клетке, натыкался на кровать, на кресло, вышагивал от окна к двери, смотрел на унылый заснеженный пейзаж, грыз и без того короткие ногти.
Если Сурек или телохранитель стучали в дверь, он отвечал по-испански, гнал их прочь, орал, начинал задыхаться и заходился лающим кашлем, так что не помогал даже небулайзер.
Однажды он крикнул: «i Que pasen!»[126] – ответа не дождался и резко распахнул дверь. На пороге стояла Хелена.
– Я так больше не могу, – срывающимся голосом пожаловался он. – У меня будто все тело наэлектризовано. Я не выношу замкнутых пространств, я тут сдохну!
– ладно, пойдемте прогуляемся.
– Ваш отец не позволяет мне высовывать нос на улицу.
– С ним я все улажу, – пообещала Хелена, достала из шкафа шерстяное бело-зеленое одеяло и накинула его Рамону на плечи. – Вы похожи на римского императора.
– Профессор рассердится.
– Довольно слов. Вперед!
Рамон вышел в коридор. Хелена сбегала за пальто, они спустились по внутренней лестнице и прошли через контору. Хелена открыла дверь, и холодный ветер кинулся им в лицо.
– Натяните одеяло на голову.
Она завернула края – так делают, когда пеленают грудничков, оставляя узкую щелочку для глаз, – и протянула ему руку:
– Будьте осторожны, ступеньки очень скользкие.
Они начали спускаться. Одной рукой Рамон держался за перила, другой мертвой хваткой вцепился в Хелену.
– Придерживайте одеяло вот так, – велела она. – Вам не холодно? – (Из «кулька» раздалось сдавленное «нет».) Мы пойдем в сторону кооператива, скажете, если устанете.
Хелена подняла голову и заметила в окне кабинета Йозефа. Он стоял, скрестив руки на груди, и не ответил, когда она помахала.
В затянутом облаками небе было несколько голубых просветов, бледное солнце освещало окрестности. Дорогу до санатория расчистили, почерневший снег сбросили на поля, но метровые сугробы уже начали подтаивать, и по земле побежали ручейки. Они шли молча, чтобы не задохнуться на морозе. Метров через сто санаторий исчез за поворотом, Хелена обогнала Рамона и остановилась подождать. Он откинул углы одеяла на плечи, и она увидела, что у него все лицо в испарине.
– Вы в порядке?
Он кивнул, хотя дышал отрывисто и поверхностно.
– Идем дальше?
– Вы курите?
– Да.
– Дадите сигарету?
Она собралась было возразить, но он ее опередил:
– Моим легким это не повредит, уверяю вас.
Рамон смотрел на Хелену, и его черные глаза выражали мужскую решимость, детскую беззащитность и отчаяние. Этот взгляд перевернул ей душу.
– Умоляю…
Она вытащила из кармана пачку «Петры», выщелкнула сигарету, чиркнула спичкой, давая прикурить; он глубоко затянулся и с видимым наслаждением выдохнул дым:
– Боже, благодарю. Вы не представляете, какое это блаженство.
– Мы еще долго будем «выкать» друг другу?
– Да нет… Знаешь, у меня совсем промокли ноги.
Хелена посмотрела на его черные кожаные туфли, до самого верха измазанные грязью, и ужаснулась:
– Только отцу не говори…
Обратный путь занял гораздо больше времени: одеяло соскальзывало, один край волочился по мокрой земле, и Рамон все время его поддергивал. Его кидало то в жар, то в холод, он замедлил шаг, пытаясь успокоить дыхание (небулайзер остался в палате).
– Не понимаю, что со мной.
– Может, не стоило курить?
– Тебе не стыдно, что дала астматику сигарету?
Хелена хотела возмутиться, но по весело блеснувшим глазам Рамона поняла, что он шутит, достала пачку и закурила:
– Будешь? Могу угостить, но не советую. Как ноги?
– Заледенели. Знаешь, ты очень красивая.
– Сколько тебе лет, товарищ?
– Перестань так меня называть… Скоро будет тридцать восемь.
– Ты мог бы быть моим отцом.
– А сколько лет Йозефу?
– Пятьдесят шесть.
– Я мог бы быть его сыном.
– Ты на двадцать лет старше меня.
– Кстати, как я выгляжу?
– Усталым.
Они стояли, выстроившись на верхней ступеньке крыльца, и смотрели на Хелену и Рамона. Она шла чуть впереди, он брел следом. Йозеф спустился им навстречу, Хелена не остановилась, а выбившийся из сил Рамон уронил одеяло на землю и спросил:
– Долго я буду таким доходягой?
Йозеф подобрал одеяло.
– Вы же знаете, главное в любом деле – умение терпеть, – невозмутимо ответил он и помог своему пациенту дойти до двери.
К ним подошли Сурек и телохранитель.
– Было не слишком разумно уйти, не предупредив нас, – по-испански укорил лейтенант Рамона.
– А что, собственно, случилось? Мне запрещены прогулки? Чего вы боитесь? Что меня похитят цэрэушники?
– Прошу, говорите тише, вас могут услышать!
– Да тут на сто километров вокруг нет ни одного американца!
– Ошибаетесь, они умеют оставаться невидимыми.
– Ну что за болван! Вы сами-то верите в то, что говорите? Убирайтесь!
Сурек и охранник мгновенно испарились, и Рамон остался один на один с Йозефом.
– Этот чурбан пуще смерти боится агентов ЦРУ.
– Вы не раз совершали… недружественные акты против Соединенных Штатов, так что любить вас им не за что.
– Вам известно, кто я?
– Рамон Бенитес, уругвайский гражданин… или аргентинский.
– Кто вам рассказал?
– Вы сами себя выдали – только соотечественник может питать такую страсть к Гарделю. Я сопоставил: бывший врач, астматик, все тело в шрамах и рубцах, имеется некоторое сходство со знаменитым партизаном – и сделал выводы.
– Очень вас прошу, ни с кем не делитесь своей догадкой. Думаете, я поправлюсь?
– Обещаю. Если будете благоразумным.
– Будь я благоразумным, не оказался бы здесь.
Я аргентинец, но я забыл Аргентину. Я покинул родину так давно, что, кажется, был тогда другим человеком, да и жизнь была другой. За двенадцать лет я вернулся на родину только раз, всего на несколько часов, и не видел ни членов семьи, ни город, который так люблю. Буэнос-Айрес – олицетворение танго, а я – «плохой» аргентинец. Потому что не умею танцевать. Сегодня рядом со мной мало друзей-аргентинцев – настоящих друзей, братьев, а не просто знакомых. Я часто говорю, что стал иностранцем в собственной стране, оторвался от корней, сознательно отдалился. Считал, что там борьба лишена смысла. Почему я так мало думал о родной земле? Почему отдал ее на откуп реакционерам и военщине? В молодости я мало интересовался политикой и взирал со стороны на демонстрантов и протестующих студентов. Я жил со странным, довлеющим над всеми остальными чувствами убеждением, что Латинская Америка – континент нищеты, угнетения и жертв империализма, там было за что бороться, но я оставил это другим. Их уничтожили легко и просто, потому что мы их бросили. Мы могли бы сделать в Аргентине то же, что удалось совершить на Кубе. Наше следующее сражение произойдет в Аргентине – страна созрела для перемен, у нас все получится.
Йозеф не мог скрыть недовольства, Хелена понимала, что рассердила отца, и тоже злилась. Йозеф взял за правило не давать волю гневу, если ему что-то не нравилось в поведении жены или дочери, и в большинстве случаев не выдавал своих чувств. Гнев испарялся, а с ним и причины изводить себя и ссориться со своими женщинами. Йозеф хотел мира и покоя в семье и старался всячески оберегать ее от мелких каждодневных раздражителей. Он считал, что на свете ничтожно мало вещей, из-за которых стоит портить себе жизнь.
