Тургрим Эгген - Hermanas
— Никто здесь не будет брызгать спермой, — отрезал я.
— Я не покину этот дом, пока здесь находится некрещеный ребенок, — заявил Пабло. — Силы ада могут явиться и поглотить это бедное дитя в любой момент.
Он хотел как лучше, но все получилось очень плохо. Если бы мы просто открыли бутылку, окропили Ирис и пробормотали несколько слов, это сошло бы нам с рук. Но Пабло, разумеется, решил устроить целый спектакль. Он нацепил идиотский розовый тюрбан, украшенный мигающим пластмассовым камнем на батарейках. Потом взял Ирис у моей мамы и поднял ее вверх — она была слишком мала, чтобы испугаться. Ирис стала с интересом изучать мигающий камень. В тюрбане, с наполовину сбритыми усами Пабло выглядел, как фокусник-психопат.
— Дитя, отвергаешь ли ты дьявола и все ему присущее? — спросил Пабло.
Она что-то пробурчала, и для него этого было вполне достаточно.
— Тогда я крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа, — сказал Пабло на безупречной латыни. Он вылил немного воды из бутылки — она пахла лосьоном для волос — и смочил волосики Ирис. После чего сам сделал хороший глоток. Миранда и Хуана смеялись.
— Немедленно прекратите это!
Кричал Висенте. Он вышел из угла, где молча сидел до этого.
— Кто этот буржуазный придурок? — спросил Пабло тем же громким поставленным голосом.
— Мой тесть, — тихо ответил я.
— У вас что, нет ничего святого? — возмутился Висенте. — Вам обязательно так кощунствовать с маленьким ребенком?
Ирис начала орать. Пабло вернул ее на руки бабушке и подошел к Висенте, подняв указательный палец. На нем все еще был тюрбан.
— Я, уважаемый господин, верующий человек. Кощунственным было бы, если бы это дитя не окрестили по христианскому обычаю. Это правда, что я немного сократил церемонию, но, думаю, все самое важное мы проделали.
— Не знаю уж, кем вы себя возомнили, шут гороховый, но вы не священник! — сказал Висенте.
Кико решил вмешаться:
— Ну и что?
Тесть стоял в поисках ответа. Все еще могло кончиться мирно. Но Эрнан превзошел всех.
— О боже мой, наконец-то среди нас мужчина! — заявил он. А потом подошел к Висенте, заключил его в объятия и запечатлел крепкий влажный поцелуй прямо на губах доктора.
Кико разразился хохотом. Висенте остолбенел на несколько секунд, а потом развернулся и вышел из квартиры, громко хлопнув входной дверью. Через минуту дверь снова распахнулась, Висенте просунул в нее голову и сказал:
— Ноги моей больше здесь не будет.
И он хлопнул дверью еще сильнее.
Нельзя сказать, что вызвало такую реакцию у моей матери — то ли неподобающее отношение к пожилому человеку, то ли сам контрреволюционный ритуал и неуважение к опиуму для народа. Как бы то ни было, она тоже решила немедленно уйти. Ирис заорала еще громче. Кико взял кусок торта и запустил им в лицо Эрнану: «Педрила чертов!» Близнецы больше не смеялись. А вот я хохотал. Ситуации, вышедшие из-под контроля, всегда приводят к неистовым экстравагантным порывам.
Беда никогда не приходит одна. Не знаю уж, каким образом шум из нашей квартиры выделился из равномерного шума всех других жилищ квартала. Еще даже не стемнело. Но внезапно в дверь постучали, громко и агрессивно. Я открыл и увидел в коридоре госпожу Тибурон. Она казалась скорее любопытной, чем злой. Я улыбнулся самой обворожительной своей улыбкой.
— У нас именины, — объяснил я. — Хотите познакомиться с нашей дочерью?
Я вернулся в квартиру и принес Ирис, у которой сейчас действительно был повод разрыдаться. От одного вида этой бабы даже мне становилось физически нехорошо. Она отклонила предложение взять ребенка на руки.
— Ко мне поступили жалобы, — сказала она.
— На что?
— Думаю, сейчас не самое подходящее время это обсуждать, — сказала она. — Но, полагаю, настало время закончить праздник. Люди, живущие в этом доме, имеют право на покой.
Госпожа Тибурон сделала несколько шагов в квартиру и стала разглядывать всех в ней находившихся. Это было жутко неприятно.
Потом, когда мы с гостями обсуждали, что же могло навлечь на нас революционный гнев, выяснилось, что всему виной негодяй Пабло. Я не успел заметить, что он исчез. Как я уже рассказывал, мы делили туалет с пожилыми супругами Пиньейро, нашими соседями. Многочасовые потуги господина Пиньейро, который ходил в туалет с кипой книг и газет, расстраивали и вызывали недовольство, но мы, конечно, никогда не жаловались. Все-таки они были тихими соседями. Но сегодня господин Пиньейро отправился в сортир с «Мертвыми душами» Гоголя под мышкой. Там было занято, но люди, находившиеся внутри, не удосужились запереть дверь. В туалете стоял Пабло, на нем по-прежнему был розовый тюрбан с синим камнем, а его пенис находился во рту блондинки из Марианао. «Я всегда любил читать романы», — сказал Пабло соседу, а потом похвастался этим перед нами. Ну и крестины у нас получились.
Когда госпожа Тибурон выполнила свой долг и собралась уходить, на сцену вышел Кико. После стычки с властями у него развилось небывалое чутье и страшная неприязнь к представителям системы. За несколько секунд он понял, кто она такая.
— Исчезни, гнусная ведьма, — сказал Кико председателю Комитета защиты революции нашего квартала. — Женщин здесь пока хватает.
Это уже было опасно. На нас могли написать донос. Если не хуже.
Когда мне наконец удалось выпроводить гостей, а измученная Ирис уснула, Миранда начала серьезный разговор. Я так устал, что предпочел бы лечь поспать.
— Мне жаль, что так получилось с твоим отцом, — сказал я. — Думаешь, мне стоит послать ему письмо?
— Плюнь на папу, — сказала она. — Дело во мне, Рауль. Я так больше не могу. Я так разозлилась на Энрике, что была готова его убить.
— А Пабло?
— Пабло просто хотел придать празднику торжественности. На самом деле то, что он делал, было смешно. А Эрнан просто такой, какой есть. Он молодец, составил этот свой гороскоп. Но Энрике…
— Ему несладко пришлось в последнее время.
— Он занимается саморазрушением, Рауль. Пусть он подожжет сам себя, если хочет, мне все равно, только я не позволю ему делать это в моем доме. Ты понимаешь, какие могут быть последствия?
— Не знаю, что и сказать. Я не могу просто взять и бросить друга, попавшего в беду.
— Энрике тебе не друг. Он твой собутыльник. Друг никогда бы так не поступил — не оскорбил бы председателя КЗР в доме товарища. Он прекрасно знает, что у тебя из-за этого могут появиться проблемы. Ты видел, как она озиралась по сторонам? Она не оставит это дело, пока не получит полного списка присутствовавших.
— Но Кико прав: она на самом деле ведьма.
— Конечно. Но его слова могут стоить нам очень дорого.
— Хорошо, — сказал я со вздохом. — Я больше не позволю Кико приходить сюда. И обещаю, что не буду сваливать вину за это на тебя.
— Рауль, никто из этой компании больше сюда не придет. Это опасно. Ты не можешь думать только о себе. Я что, должна тебе напоминать, что теперь у тебя есть маленькая дочка? И у тебя есть я. Что мы будем делать, если тебя посадят?
— Меня не посадят.
— Если и не посадят, то совсем не потому, что ты приложил к этому максимум усилий.
— Скажи, а какой смысл в моей деятельности, если я не буду бросать вызов системе и критиковать ее? Или ты пришла к выводу, что у нас все замечательно? Что нам остается благодарить и кланяться… и писать холуйские стихи о пятилетних планах и значительном прогрессе в борьбе с нехваткой жилья?
— Тебе интересно мое мнение? — спросила Миранда ледяным тоном. В такие моменты с ней лучше было не спорить.
— Конечно интересно, — ответил я.
— Я считаю, что мы должны были уехать. Я думаю, мы совершили глупость, не воспользовавшись шансом.
— Но ведь теперь уже поздно, — сказал я.
— Да. И нет никакого смысла выяснять, кто в этом виноват. Мы должны приспособиться к нынешней ситуации. И я думаю, она будет ухудшаться.
— Из чего ты делаешь такие выводы?
— У меня много времени, чтобы слушать радио, хочешь верь, хочешь не верь. И по тому, что они сейчас говорят, понятно, что Мариэль был последней возможностью. По мнению властей, все недовольные уже покинули Кубу. Остались лояльные и удовлетворенные. Поэтому от них ожидают соответствующего поведения.
— Не могу с этим согласиться, — возразил я. — Критическим голосам в последние два года стало легче пробиться. Я думаю, мы движемся к большей открытости.
— Хотела бы я, чтобы ты оказался прав, — сказала Миранда. — Но я считаю, что мы должны были уехать.
Она задела за живое. Часть меня по-прежнему хотела верить. Эта часть была уверена в том, что мы живем в лучшем из всех возможных обществ, что остается только подправить некоторые детали, и это как раз было моей работой. Вот такое высокое мнение было у меня о себе самом. Мне не оставалось ничего другого, как раскритиковать ее позицию, чтобы защитить себя.
