Стен Надольный - Открытие медлительности
Они согласны были принять его таким, каким он был, — со всеми его победами и поражениями. Всякое сомнение в его знаниях и мастерстве отметалось как признак обывательского скудоумия. Его дарили своим почтением адмиралы, ученые и лорды, и в считаные дни объявилось множество людей, которые, как выяснилось, водили с ним знакомство уж много лет. Уже в том же месяце он был принят в Королевское научное общество, а вслед за этим Адмиралтейство поспешило зачислить его наконец в капитаны.
И третье событие: Питер Марк Роже явился с визитом, чтобы принести свои личные поздравления. При этих обстоятельствах он сообщил Франклину, что тот совершенно не медлительный. С его слов получалось, что он никогда и не был медлительным! Он абсолютно нормальный, обычный человек!
Вот такие новости. Нежданно-негаданно он стал нормальным и одновременно великим и самым замечательным. Теперь он стал бояться, как Ричардсон, что оставшаяся часть жизни стремительно пролетит, а он и не заметит.
Каждый день он получал новые поздравления, а чего только о нем не писали газеты! Всяк норовил разобрать его по косточкам и высказать свое суждение о том, каким он кажется и какой он есть на самом деле.
— Нет, я гожусь только на длинные дистанции, сказал он однажды Элеонор. — Когда вдруг начинается такая чехарда, я не поспеваю. Мне нужно время, чтобы со всем разобраться.
Он отправился в Спилсби, Линкольншир, чтобы там спокойно все как следует обдумать.
Элеонор ждала ребенка. Хорошо, что хотя бы об этом газеты пока молчали.
Размышлять о славе непросто, если ты сам знаменит, потому что тогда человек сам себе только мешает. Чтобы иметь возможность осмыслить все это, Франклин строго-настрого велел себе выкинуть из головы мысль, будто своей славой он обязан собственным личным качествам. Скорее, все дело было просто в сенсации. Для лондонцев он был всего-навсего «человеком, который ел свои сапоги», и, когда они встречались с ним, каждому приходила на ум какая-нибудь подходящая шутка, касающаяся голода и холода. Да, именно это было самым удивительным: всякий имел что сказать по поводу его истории. Вот почему ему не намного чаще удавалось вставить слово, чем прежде.
Мистер Эллиот сказал: «Герой — это неудачник с характером. Нынче нам нужны герои, причем больше, чем когда бы то ни было, и нужны для того, чтобы противостоять машинам». Шап воспользовался крошечной паузой и втиснул свое возражение: «Довольно нелепое объяснение! Все дело в соприкосновении со смертью! Герой — это тот, кто умирает молодым или же десять раз спасается от смерти, чтобы рискнуть в одиннадцатый. Ну а поскольку теперь все вокруг, кроме меня, только и мечтают о смерти…» Мисс Таттл, подбородок которой как раз доехал до воротничка, начала проявлять нетерпение: «Понятно. Выходит, этому нет объяснения. Люди просто любят его! Если вы мне скажете, как возникает любовь, я скажу вам, что вы знаете все». Франклина интересовал не столько вопрос происхождения любви, сколько то, как ему устроить свою жизнь, чтобы не слишком страдать от такого чрезмерного повышенного внимания к его персоне.
Беседуя с Флорой Рид, он сказал:
— Слава и нелепость — явления родственные. И то и другое не имеет решительно никакого отношения к чести.
Флора ответила:
— Да уж, тебе не позавидуешь! А что ты собираешься делать с деньгами?
— Я бы с удовольствием раздал их, — задумчиво проговорил Джон. — Но я ведь, знаешь, теперь человек женатый…
— Ну надо же! — отозвалась Флора.
— …хотя все равно, если они не дадут мне команду, придется снарядить собственный корабль.
Флора извинилась и ушла, сославшись на дела.
То, что он вдруг оказался по природе своей совсем не медлительным, нисколько не радовало Джона: он нуждался в этом свойстве больше чем когда бы то ни было. Роже воспроизвел конструкцию прибора, при помощи которого доктор Орм когда-то измерял скорость Джона.
— Здесь есть одна ошибка, — сказал он. — Результат измерения зависит от мнения обследуемого. Если он сам считает себя человеком медленным, он видит полную картину при малом числе оборотов. Если же он хочет казаться быстрым, он и при высоком показателе останется недовольным. По существу, обследуемый сам решает, когда ему сказать — «вижу».
— Моя медлительность, однако, отмечалась многими людьми, — ответил Джон. — Мне никогда не удавалось быть быстрее, чем я есть, даже если мне очень хотелось этого. Я никогда, к примеру, не мог поймать мяча!
— Почему вам не удавалось сделать то или другое, господин капитан, и что этому мешало, мне неведомо. У меня нет на сей счет никакой теории. Да и не мое это дело придумывать теории. Я могу только высказать предположение относительно того, что вам не мешало. Или вам неприятно говорить об этом?
— Да нет, меня это нисколько не трогает, — ответил ему Франклин, — Я знаю, что я медлительный. Берленгас! Берленгасский маяк, благодаря ему я получил неопровержимое доказательство того, что я всегда отстаю на один круг.
Роже крайне заинтересовался сказанным, но никакого доказательства не получил. Джон неуклюже сменил тему и упорно игнорировал все его попытки еще раз вернуться к данному предмету.
То же самое и с листовертом, которым занимался Роже, — теперь он волновал Франклина значительно меньше, чем прежде. Работа над книгой научила его смотреть на вещи по-другому, но прежде, чем объяснить это Роже, он надолго задумался.
— Я открыватель, — сказал он. — Открытие — это непосредственное наблюдение, когда ты сам видишь, как что выглядит и как что движется. Я не хочу, чтобы какой-нибудь прибор навязывал мне искусственное изображение, создавая иллюзию подлинности.
— Значит, тогда для вас не существует ни живописи, ни литературы? — полюбопытствовал Роже.
Франклин попросил немного подождать. Он прошелся по комнате.
— Нет, — сказал он через некоторое время. — Живопись и литература по-своему передают, как что выглядит и по каким правилам что движется, но они не передают, как быстро это происходит. Если же они утверждают, что делают это, можно сразу поставить данное утверждение под сомнение. Вот что важно. Ибо то, сколь долго длятся те или иные вещи и как быстро они изменяются, люди должны увидеть сами.
— Я вас не понимаю, — признался Роже. — Не кажется ли вам, что ваши претензии несколько преувеличены? К чему так раздувать трагедию, если речь идет всего-навсего о каком-то безобидном иллюзионе, бесхитростной машине, придуманной для забавы? Я бы еще согласился с вашими возражениями, если бы подобный аппарат был в состоянии полностью заменить собою непосредственное человеческое наблюдение, лишив нас возможности самостоятельно смотреть и видеть. Но это нереально и потому нам не грозит.
Франклин стоял у окна и все никак не мог разразиться ответом. Он моргал, бормотал, качал головой и уже открывал рот, чтобы начать говорить, но потом все-таки снова закрывал его, чтобы как следует еще раз все обдумать. Счастье, что Роже обладал достаточным тактом.
— Как долго длятся те или иные вещи и как быстро это может все перемениться, — сказал Франклин, — никем не определено, это в значительной степени зависит от каждого отдельного человека. Я потратил немало сил, прежде чем научился различать мою собственную скорость и то, как движется мир по отношению ко мне. Иллюзии тут крайне опасны. Особенно, например…
— Да, да, пример, пожалуйста! — воскликнул Роже.
— Например, в ситуации, когда на человека нападают и он должен сражаться. Как быстро его коснется сабля и есть ли у него вообще шанс спастись, опираясь лишь на собственное зрение и движение?! Нет и не может быть такой оптической формулы, которая позволяла бы это определить и притом была бы похожа на правду. Если мой глазомер ошибается в оценке движения, то, стало быть, мой глазомер подобным же образом оценивает и меня, и все остальное.
Теперь Роже поспешил сменить тему. Эти возражения и рассуждения показались ему слишком мудреными, особенно же удивительно было слышать подобные высказывания из уст Джона Франклина, который не был большим любителем всяких крайностей.
Папашу Франклина свела в постель тяжелая болезнь, и он заговорил о смерти. Он все-таки успел порадоваться тому, что из его сына вышел толк.
— Я всегда говорил, — прошептал он, — умный тот, кто умеет чего-то добиться. Хотя все это не важно. Мы приходим в этот мир богатыми, а уходим нищими.
Из Лондона приехала Элеонор. В просторном платье, она вышла из кареты. Выглядела она больной и бледной. Франклин отправился с ней сразу в Олд - Болингброук, к отцу.
— Жаль, что я не могу толком разглядеть твою жену, — сказал он. — Главное, чтобы она была здорова!
Джон был влюблен в нее как никогда, и, поскольку это чувство только умножило его терпение, ему удалось на некоторое время завоевать сердце Элеонор. Она была в восторге от его бесконечной нежности. Слушая ее речи, он установил, что может наслаждаться ими без конца, только бы иметь возможность неотрывно смотреть ей в лицо и наблюдать за ее движениями. А тут еще возникла новая тема: дети. Она хотела завести много детей, она считала, что это так чудесно, так архаично, восторгалась тем, что всякая новая жизнь начинается с беспомощности, усматривая в этом начало творческое и «даже религиозное». Джон смотрел на все это несколько проще, но против детей не возражал. Свадьба оказалась делом хлопотным и суетным. Франклин попытался освоить кадриль. Он готов был выучить наизусть все, что угодно, и делал это всегда с превеликим удовольствием, но запомнить все эти па да еще к тому же многочисленных родственников было выше его сил. К сожалению, танцы и родственники на свадьбе неизбежны. Только вот почему-то потом исполняли один только венский вальс — задача для него почти неисполнимая. Но из любви он попытался освоить и эту неведомую территорию.
