Стен Надольный - Открытие медлительности
Так муки творчества обернулись благом: у Джона появилась новая работа, с которой он умело управлялся, ибо сознательно ограничивался только тем, что было возможно, а невозможное опускал. Уже где-то на пятнадцатитысячном слове поставленные им цели оказались вполне в пределах досягаемости:
— книга, задуманная в оправдание автора, должна быть написана хорошо. Это только вопрос времени, и ничего больше;
— она должна быть написана просто, дабы ее поняли как можно больше людей;
— она должна содержать в себе более трехсот страниц, дабы всем, кто имеет ее в своем распоряжении, не стыдно было с ней показаться.
Старушка умерла. Ее окно еще четыре дня значительно выделялось своей чистотой среди других. Джон огорчился, он так хотел подарить ей книгу. Он сидел подавленный и вдруг подумал: а что, если читателю его отчет покажется скучным? Он решил навестить Элеонор, поэтессу. Он хотел ее спросить, как сделать так, чтобы книга вышла нескучной.
— Сколько вы уже написали? — спросила она.
— Восемьдесят две тысячи пятьсот слов, — ответил он.
Она рассмеялась и принялась подпрыгивать на месте, отчего Джон непроизвольно схватил ее за бедра, чтобы остановить эти прыжки. Этого, пожалуй, делать не следовало, потому что она тут же обязала его присоединиться к ее литературному кружку. Он попытался уклониться, пустив в ход все мыслимые и немыслимые отговорки, — сослался на свою работу и даже привел, в порядке самообороны, религиозные причины, строжайшим образом запрещающие ему по воскресеньям посещать литературные мероприятия, — все было впустую, она не верила ни единому его слову.
Кружок Элеонор назывался «Амфора», и вся обстановка у нее была очень греческая. Стены были обиты тканью со всевозможными руинами, амфитеатрами и оливковыми рощами. На каждой подушке красовался извивистый угловатый узор, и даже шахматная доска и та была пристроена на коринфской колонне. Не было тут недостатка и в мраморных головах, все в лавровых венках. Многие члены кружка собирались в ближайшем времени умереть, предпочтительнее всего в Элладе, в крайнем случае в Риме. Понять их было нетрудно, потому что они повторяли это по многу раз.
Элеонор прочитала стихотворение, затем выступил некий Эллиот, завершил декламации лысый человек по имени Шап, который, прежде чем приступить к чтению, подробно все растолковал, а потом повторил свое объяснение еще раз, в самом конце. Наверное, поэтому его тут называли еще «конферансье Шап». После чтений кто-то сказал несколько взволнованных слов, и все замолчали, видимо согласившись с ним, а может быть, потому, что тщетно пытались подыскать подходящие возражения. Джон действовал, как они, и потому все обошлось без конфузов. В стихах, как и в беседах, речь шла о чувствах и природных элементах. Говорили об электрических основах симпатии и о частицах огня, которые якобы содержатся во всякой материи, — именно они, оказывается, сообщают каждой отдельной вещи свой темперамент. Согласно тезису из Бреслау, алмаз — это обыкновенный камень, который сумел обрести себя. Нет, воскресенья явно не хватит на то, чтобы как следует осмыслить все подобные прозрения и утверждения, не говоря уже о том, чтобы их обсудить. Джон был рад, что его никто ни о чем не спрашивает, он молчал, наблюдая за остальными со все возрастающим изумлением, ибо ему никак не удавалось понять, чем объясняется такое их оживление.
В конце концов он догадался: это у них наверняка игра такая! Они все играют в одну и ту же игру, каждый по-своему.
Тут были люди, которые громко и восторженно рассказывали о себе, вроде Элеонор. От своих рассказов они так воодушевлялись, что другим уже было трудно их перебить. Были здесь и такие, которые в конце каждой фразы говорили «и». Но они оказывались совершенно бессильны перед натиском тех, кто умудрялся непостижимым образом втиснуться в эту крошечную паузу, чтобы вставить свое замечание.
Главное правило этой игры, судя по всему, гласило: захватить слово и удерживать его до последнего.
Мистер Эллиот, слушая своего собеседника, так склонял голову вбок, что напоминал парусник с развернутым парусом, попавший в сильный бриз. Через какое-то время он принимался кивать и все кивал до тех пор, пока говорящий не умолкал, дабы получить теперь словесное подтверждение его ободряющего согласия. Но ничего подобного не происходило: в ответ раздавались одни только критические замечания. Или взять мисс Таттл. Она начинала слушать другого с высоко поднятой головой, однако потом опускала ее все ниже и ниже, до тех пор пока подбородок не утыкался в кружевной воротник. Это служило ей сигналом для вступления в разговор, независимо от того, закончил рассказчик свою историю или нет. В результате каждый, кто попадался мисс Таттл, неизбежно вынужден был вступить в единоборство с ее подбородком, а особенно нервные в страхе искали спасения в коротких фразах.
Поскольку Джон не собирался брать тут слово, он находился вне игры и мог спокойно и безмятежно наблюдать за ней со стороны. Но скоро это благоденствие кончилось: мистер Шап спросил его, как прошло путешествие, причем во второй уже раз. Кто - то из близстоящих обратил внимание Джона на то, что к нему обращаются. Мгновенно все перестали разговаривать, все ждали слов Джона. Теперь ему ничего не остается, как нарушить это гулкое молчание своими неказистыми, убогими фразами, щедро приправленными повторениями. Чем больше он смущался, тем более благосклонно собравшиеся смотрели на него. Они, конечно, все уже слышали о том, что в Арктике он потерпел фиаско, но всячески старались скрыть это от него, изображая крайнее любопытство и удивление. Он постарался изложить все как можно короче. К счастью, разговор довольно скоро перешел на что-то другое: заговорили о мгновении и о способности искусства останавливать его — речь шла о греческих вазах. Джону стало даже интересно, он вполне мог себе представить, что из этого может получиться: если составить несколько застывших мгновений, получится рисунок движения! Он хотел рассказать о своем открытии поэтам, однако теперь ему никак было не вставить слово. Он собрался с духом, изготовившись произнести несколько хороших складных фраз, но никто не обратил на это ни малейшего внимания. Как ни старался он придать себе вид настоящего знатока, который сейчас вот тут лопнет от распирающих его знаний, не было никого, кто бы его пожалел. Тогда он оставил свою затею и сосредоточился на чудесных ореховых глазах Элеонор и на ее затылке с такими мягкими завитушками, ему этого вполне было достаточно. Он тоже умел останавливать мгновения, быть может даже лучше, чем те, которые об этом говорили.
Последние гости ушли, Джон ненадолго остался.
— Они считают тебя интересным, потому что ты умеешь водить суда, — сказала Элеонор. — И, кроме того, для людей творческих встреча с человеком, который готов умереть за правое дело, огромное удовольствие. Один такой шрам на лбу чего стоит…
— Ты знаешь такого художника, Уильяма Уестолла? — спросил Джон.
— Я знаю только одну его картину, — ответила Элеонор. — «Муссон надвигается». Он очень талантливый.
И тут Джон понял, что она испытывает такие же затруднения, как он, когда нужно подобрать подходящее слово. Только у нее это выражается иначе. «Талантливый» — какое никчемное, пустое слово для обозначения человека или картины! Они все не находят верных слов, но они были быстрее, и потому у них это было не так заметно, как у него.
Он попрощался, отправился домой, на Пятую улицу, и снова сел писать, проводя за этим занятием дни и ночи. Чтобы выдержать, он бросил своей воле хорошую приманку: последнее предложение. Он придумал, как должна заканчиваться книга.
«Так завершилось наше долгое, трудное и несчастливое путешествие в Северную Америку, составившее 5550 миль по суше и по воде» — вот так, и никак иначе!
Если Джон уставал, он отправлял свою волю на проверку — поглядеть, не пора ли уже писать это последнее предложение. Стараясь угодить, она кидалась проверять и возвращалась с неутешительным ответом: пока еще рано!
Оставшиеся месяцы 1823 года принесли с собою три знаменательных события, о которых никто и помыслить не мог.
В августе Джон Франклин и Элеонор Порден поженились.
В сентябре издатель Мюррей выпустил в свет сочинение Джона. Книга вышла дорогая, десять гиней за штуку. Уже три недели спустя Мюррей с трудом поспевал допечатывать, поскольку весь свет захотел ее прочитать. В одночасье Джон превратился в храброго исследователя и великого человека. По книге было видно, что он даже не пытался оправдать себя, а описал все невзгоды с максимальной точностью, ничего не опуская и признаваясь в собственной беспомощности. Англичане любят такое. Все сошлись на том, что подобная беспомощность напрямую связана с необыкновенной человечностью, каковая есть ее оборотная сторона.
