Виктор Пелевин - Чапаев и Пустота
Вскоре, однако, любоваться цветами стало невозможно.
Видимо, Чапаев дал нашему вознице какой-то знак. Мы начали разгоняться, и все вокруг коляски стало сливаться в цветные полосы. Башкир безжалостно стегал коней, привставая на козлах и выкрикивая гортанные слова на неизвестном языке.
Дорога, по которой мы ехали, была чисто символической. Может быть, на ней росло меньше цветов, чем в поле, да еще виднелись в ее центре следы какой-то древней колеи – но в целом догадаться о ее существовании было непросто. Несмотря на это, нас почти не трясло – поле было идеально ровным. Конники в черном, замыкавшие наш небольшой отряд, съехали с дороги, нагнали нашу коляску и образовали две группы по ее бокам. Теперь они неслись над травой вровень с нами, растянувшись в длинную дугу, словно два узких темных крыла, выросших у нашего экипажа.
Пулеметное ландо, в котором сидели Анна с Котовским, тоже прибавило ходу и почти нагнало нас. Я заметил, что Котовский тычет своего возницу тростью в спину и кивает на нашу коляску. Они явно пустились с нами наперегонки. В какой-то момент им почти удалось обогнать нас. Во всяком случае, они мчались совсем рядом, в нескольких метрах. Я заметил на борту тачанки эмблему – круг, разделенный волнистой линией на две части, черную и белую, в каждой из которых помещался маленький кружок противоположного цвета. Кажется, это был какой-то восточный символ. Рядом была крупная надпись, грубо намалеванная белой краской:
СИЛА НОЧИ, СИЛА ДНЯ
ОДИНАКОВА ХУЙНЯ
Наш башкир стегнул лошадей, и тачанка отстала. Мне показалось непостижимым, что Анна соглашается ездить в экипаже, расписанном такой непотребщиной. А через миг у меня появилась догадка, сразу же перешедшая в уверенность, что именно она и написала эти слова на борту ландо. Как мало, в сущности, я знал про эту женщину!
Под дикий свист и гиканье всадников наш отряд мчался по степи. Должно быть, мы покрыли таким манером пять или шесть верст – холмы, стоявшие на горизонте, приблизились настолько, что стали ясно различимы выступающие из них скалы и растущие на них деревья. Поверхность поля, по которому неслась наша коляска, сделалась куда менее ровной, чем в начале нашей скачки, – иногда нас подбрасывало высоко в воздух вместе с коляской, и я уже стал опасаться, что для кого-то из наших это кончится сломанной шеей. Тут наконец Чапаев вытащил из кобуры свой маузер и выстрелил вверх.
– Ну хватит! – заорал он. – Шагом!
Наша коляска затормозила. Всадники, словно боясь пересечь невидимую черту, которая проходила сквозь ось ее задних колес, резко сбавили ход и стали по одному исчезать у нас за спиной. Ландо с Анной и Котовским тоже отстало, и через несколько минут мы оказались далеко впереди, как в самом начале поездки.
Я заметил впереди вертикальный столб дыма, поднимающийся из-за холмов, – он был белым и густым, какой бывает, когда в огонь охапками бросают траву и сырые листья. Что самое странное, он почти не расширялся, отчего казался похожим на высокую белую колонну, подпирающую небо. До этого столба было не больше версты; сам костер был скрыт холмами. Еще несколько минут мы ехали вперед, а потом остановились.
Дорога упиралась в два невысоких крутых бугра, между которыми пролегал узкий проход. Эти бугры образовывали подобие естественных ворот и были настолько симметричными, что казались какими-то древними башнями, ушедшими в землю много веков назад. Они словно отмечали границу, за которой местность меняла рельеф – там начинались холмы, переходящие у горизонта в горы. Похоже, за этой границей менялся не только рельеф – почувствовав на своем лице ощутимую волну ветра, я с недоумением поглядел на идеально прямой столб дыма, до невидимого источника которого было теперь совсем недалеко.
– Отчего мы стоим? – спросил я Чапаева.
– Ждем, – сказал он.
– Кого? Врагов? – спросил я.
Чапаев промолчал. Я вдруг заметил, что забыл дома шашку и с собой у меня только браунинг, так что если нам придется иметь дело с конницей, я окажусь в неприятном положении. Впрочем, судя по тому, что Чапаев продолжал спокойно сидеть в коляске, непосредственная опасность нам не угрожала. Я оглянулся. Ландо, в котором находились Котовский и Анна, стояло рядом. Я увидел белое лицо Котовского – сложив руки на груди, он неподвижно сидел на заднем сиденье. В нем было что-то от оперного певца перед выходом на сцену. Анна, которую я видел со спины, возилась с пулеметами – мне показалось, что она занялась этим не потому, что их надо было готовить к стрельбе, а потому, что ее тяготило соседство непомерно торжественного Котовского. Сопровождавшие нас всадники, словно боясь приближаться к земляным воротам, держались совсем далеко – мне были видны только их темные силуэты.
– Так кого мы все-таки ждем? – повторил я свой вопрос.
– У нас встреча с Черным Бароном, – ответил Чапаев. – Я полагаю, Петр, что вам запомнится это знакомство.
– А что это за странная кличка? Я полагаю, у него есть имя?
– Да, – сказал Чапаев. – Его настоящая фамилия Юнгерн фон Штернберг.
– Юнгерн? – переспросил я. – Юнг-ерн… Что-то я такое слышал… Он, случайно, с психиатрией никак не связан? Не занимался толкованием символов?
Чапаев смерил меня удивленным взглядом.
– Нет, – сказал он. – Насколько я могу судить, он презирает все символы, к чему бы они ни относились.
– А, – сказал я, – вот теперь вспомнил. Это тот, который расстрелял вашего китайца.
– Да, – сказал Чапаев. – Это защитник Внутренней Монголии. Про него говорят, что он инкарнация бога войны. Раньше он командовал Азиатской Конной Дивизией, а сейчас – Особым Полком Тибетских Казаков.
– Никогда о таких не слышал, – сказал я. – А почему его называют Черным Бароном?
Чапаев задумался.
– Действительно, – сказал он, – я даже не знаю. А почему бы вам не спросить у него самому? Он уже здесь.
Я вздрогнул и повернул голову.
В узком проходе между двумя холмами появился какой-то странный предмет. Приглядевшись, я понял, что это паланкин, очень архаичный и странный, состоящий из кабинки с округлой крышей и четырех длинных ручек, на которых эту кабинку носили. Материал, из которого были сделаны крыша и ручки, казался позеленевшей от времени бронзой, покрытой множеством крохотных нефритовых бляшек, которые блестели загадочно, как кошачьи глаза в темноте. Вокруг не было видно никого, кто мог бы незаметно принести паланкин, – оставалось только думать, что неведомые носильщики, чьими ладонями до блеска были отполированы длинные ручки, успели спрятаться за земляными воротами.
Паланкин стоял на изогнутых ножках, которые делали его похожим не то на какой-то жертвенный сосуд, не то на крохотную хижину на четырех коротких сваях. Сходство с хижиной, впрочем, было ощутимее – его усиливали занавески из тонкой шелковой сетки зеленого цвета. За занавеской угадывался силуэт неподвижно сидящего человека.
