Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя
Оттого, что нашлось кому рассказать о своем горе и ей посочувствовали, стало намного легче. Прощаясь на станции, Анюта горячо благодарила:
— Спасибо тебе, дяденька, прямо Бог тебя послал, сама бы не успела к поезду.
И во второй раз ей повезло за этот день, в поселке повстречался ей знакомый дед из Хорошево, и она пристала к нему, доехала полпути на телеге с ворохом пахучей соломы. Потом добрела до Козловки, а в Козловке ее снова подобрал грузовичек, шофером оказался знакомый парень, когда-то дружил с их Ванькой. Так ей пришлось пройти пешком всего километров пять, и к вечеру она была дома. Пала мамке на плечо и повинилась за валенки. Но мать о валенках и не спросила, сразу испугалась:
— Анюта, погляди на себя, ты же вся красная и горишь, не захворала?
— Мам, я уже три недели в сухом не ходила, не успеваем обсушиться.
Какое блаженство выпить парного молока и забраться на горячую печку! И мать не корила за валенки, не расспрашивала про лес. Вспоминать такую жизнь тошно, не то что рассказывать про нее. Только один раз Анюта не выдержала, пожаловалась, когда они лежали рядышком в темноте и с тревогой ждали завтрашнего дня:
— Ой, мамочка, не знаю, как дотянуть, только бы не заболеть, и девки ждут меня не дождутся, оголодали бедные.
Но утром Анюта встать не смогла, металась, бредила. Все ей чудилось, что заходит в хату бригадир и с порога кричит: я тебя, такая-рассякая, на сколько дней отпускал, а ты меня подвела! Хорошо, что приходил к соседским детям молодой фельдшер из Мокрого, он сделал Анюте укол и велел срочно везти в больницу. Мать с Настей постояли над больной, повздыхали, обдумывая быстрое, как росчерк пера, слово «срочно». Лекарь был парень горячий, городской, совсем не знакомый с их порядками. Карп Василич, конечно, лошадь не дал, даже крестного не уважил.
— Как ты не понимаешь, Федотыч, у меня всего три подводы, с утра до ночи навоз возят, — с обидой отчитывал председатель. — А у вас каждый день больные, всем лошадь дай.
И крестный ушел пристыженный. Зато фельдшер, когда узнал, очень разозлился.
— Я другого и не ждал, — говорит, — вашему Карпу навоз дороже людей.
Парень всего несколько месяцев проработал и успел разругаться со всем начальством. Жалко, хороший лекарь, но они его выживут, тихонько поговаривали по деревням, он знающий, не то что клуша Дуська, с народом уважительный, а начальства не боится и не сгибается перед ними. А они таких независимых очень не любят, им нужно, чтобы перед ними сгибались.
Побежали к Домниному батьке, но он укатил с сыном на базар. Прилеповский дед на своей лошадке повез старух на похороны. У них в деревнях лошади никогда не простаивали, ни зимой, ни летом, только ночью и удавалось их заполучить. На другой день Анюта забеспокоилась.
— Мам, мне надо ехать, бригадир заругается.
— Лежи ты, шальная, завтра отправим тебя в больницу, а бригадиру Петька все скажет, повез девкам харчи в лес.
Мать поила ее с ложечки отваром и глядела на нее счастливыми глазами. Вчера Дмитрий Палыч или Дима ее клятвенно заверил, что Анюта не умрет, в больнице ей вскроют гнойники в горле, температура спадет и голова перестанет болеть. И она поверила лекарю, и с души камень свалился.
— Надо выпить, доча, глотай-глотай, Дмитрий Палыч велел, — уговаривала она.
— Не могу, мам, не глотается, а он не будет меня больше колоть?
Анюта не столько боялась уколов, сколько стеснялась фельдшера. Когда дверь заскрипела в сенях, она так и вздрогнула всем телом — пришел ее мучитель. Но это не Дмитрий Палыч, это Фроська заявилась, подгадав момент, чтобы Насти не было.
— Мы с бабами тут говорили, чегой-то твоя девка дома, Саш? — как бы между прочим, по-соседски выспрашивала Фроська.
Доярки не очень-то Фроську понимали, она им не начальство. И мамка с ней не церемонилась:
— А тебе чего? У нее ангина, Дмитрий Палыч велел в больницу везти.
Фроська откинула занавеску, поглядела.
— Лежать-то и я бы с удовольствием полежала. Сашка, я чего зашла, рассказать тебе, сегодня в Починке суд был, «тройка» судила парня-дезертира, который сбег со стройки, и дали не год исправительных работ, как нашей Верке, а все три года, сейчас строго стало.
Мать сердито загремела ведрами и вышла из хаты, не удостоив ее ни словечком. И Фроське тоже ничего не оставалось, как убраться восвояси. Стало так тихо, что Анюта слышала свое неровное дыхание. Разговор матери с Фроськой она слышала как будто в полусне и сначала не поняла, что этот разговор и ее касается. Ей вспомнился суд над козловской Веркой. Прошлой осенью они все ходили в сельсовет на этот суд. Мать не хотела идти, и Маша соседка, но Карп приказал обеспечить стопроцентную явку. Все бабы плакали и жалели бедную девку. Верка весну и лето проработала на дороге, а потом повредила ногу, камень ей на ногу упал. Нога распухла, почернела, она не могла ступить. А бригадир ничего не хотел слушать. Тогда она сделала себе костыль и приковыляла домой. Дома ей бабка-знахарка вправила ногу, сделала примочки, и нога получшела. Как суд подошел, опухоль спала — и ничего не докажешь. И Верку засудили.
В тот день Анюта впервые увидела эту самую страшную «тройку», про которую столько говорили. Она думала, что это трое плечистых, видных генералов, все в ремнях и с кобурой, как Шохин, и с такими же каменными лицами, как у Дорошенко. Но за столом сидел только один военный, в гимнастерке, а не в генеральском кителе. Лицо у него было круглое, простоватое, он все время думал о чем-то своем и рассеянно улыбался. Одна из судей была женщина, молодая, красивая. Но вот кому Анюта не хотела бы попадаться. У нее был такой свирепый вид, как будто ее одну послали выловить всех дезертиров и тунеядцев в районе, и задание ей такое не впервой дадено, и речи быть не могло, чтобы она с ним не управилась. Старушки шептали: никакая это не «тройка», настоящая «тройка» разве вам покажется? Это какие-то уполномоченные, их много взад-вперед ездит по району.
Анюта не могла смотреть на Верку, так ей было страшно и горько. Не только потому, что упекли девку в исправительные лагеря ни за что ни про что. В этих лагерях, говорят, не хуже, чем на лесозаготовках или на дороге. А за то, что обрекли человека на такой позор и унижение, поставили у всех на виду, на сцене, заклеймили дезертиршей, лодырем. Я бы не пережила такого, думала Анюта, так бы и рухнула замертво у стола, ведь сбежалась со всех деревень целая толпа народушку. И вдруг ей представилось, что это на нее устремлены десятки жадных глаз, а женщина-судья у нее сурово спрашивает, почему оставила работу? Анюта застонала от ужаса. И тут ее озарило: ведь это для нее Фроська рассказала про «тройку», это она дезертир. И никакой фельдшер Митя не поможет.
Мать с Настей собирались на дойку, хотели ее покормить, но она затаилась на лежанке, сделала вид, что спит, и не откликнулась. Ее думы незаметно переросли в кошмар, и это кошмар ее задавил. Чего только не воображала себе Анюта в бреду. До суда Верку несколько дней держали в старом амбаре под замком, а мать с сестрой украдкой носили ей еду и передавали в оконце. Вот и за ней скоро придут и посадят в сарай, тюрьмы-то у них нет. А потом сошлют на север в лагеря, на год, а может быть, на целых три. Сможет ли она прожить так долго без матери, родных, далеко от дома?
У нее разум помутился от страха, а сердечко затосковало. Дома она была одна, и можно было вволю поплакать Господи, как я хочу умереть, молила Анюта, другого выхода у меня нет. Под кроватью стояло лукошко, а на дне — аккуратно свитые веревки. Никогда это лукошко не попадалось Анюте на глаза, а тут попалось. Она долго смотрела, потом достала одну веревку, задумчиво намотала на руку. В прошлом году повесилась Наташа Чугунова, бабы ее осуждали за детей. Двое детей остались, родня разобрала. Анюта тоже не понимала ее, теперь поняла: значит, наступил предел, и она не могла больше терпеть. А перед войной в Мокром жених бросил девушку, и она отравилась.
Анюта вдруг вмиг решила, словно в прорубь с головой нырнула. Встала и закутавшись в одеяло выбралась в сени. Она и не подозревала, что так ослабела за эти дни, только бы сил хватил. В сенцах еще не настелили потолок. Она выбрала одну из трех балок, поднесла поближе ящик из-под снарядов. На этом ящике сиживала Настя, а уж ее невесомое тело он и подавно выдержит. Пока не стемнело, Анюта все приготовила, перебросила веревку через балку, завязала петлю. Скоро мать прибежит с вечерней дойки, управится по хозяйству и ляжет спать. Вот тогда-то, в самую черную полночь Анюта тихо встанет и выйдет в сени…
Всхлипывая, она вертела в руках другие веревки, свернула и спрятала в лукошко. Никто не учил Наташу, как это делается, отчаявшийся человек сам до всего дойдет. Была у Анюты мысль тут же надеть петлю и оттолкнуть из-под ног ящик… Но она этого не сделала, захотелось еще раз повидать мамоньку, помолиться и надеть чистое платье. Вернувшись в хату, Анюта легла и даже вздремнула. На душе стало ясно и спокойно. Мать покормила ее, перекрестила и пошла доить корову. Потом Настя выспрашивала куму, как же она не заметила ничего странного в Анютке? Кума сама удивлялась: не заметила, ничего ее не насторожило и не напугало. Весь день Анюта была такая тихая, измученная, отвернулась к стене и ни разу не взглянула. А они ходили вокруг на цыпочках и боялись побеспокоить. Никому из них и в голову не пришло, как она страдает. Если бы мать или Настя догадались поговорить с ней, утешить, пообещать, что завтра же ее отвезут в больницу — ничего бы и не случилось.
