Наоми Френкель - Дикий цветок
«Когда ты возвращаешься на Суэцкий канал?» «Завтра».
«Так мы расстаемся?»
«До следующего раза».
«Что бы ни было, храни себя».
«Положись на меня».
«Никогда так не говори!»
«Что с тобой?»
«Только не говори так!»
Она вскочила на ноги с такой быстротой, что заскрипели и содрогнулись камеры. Удивленный Юваль тоже встал, и они стояли обнаженными перед горами железного хлама. За его спиной мерцал светлячок на старом катке, освещая его стройное тело. Глаза Адас были прикованы к нему. На белую ее кожу стекали длинной волной волосы, притягивая взгляд Юваля. Разделял их лишь сгущенный напряжением воздух под навесом. Юваль пошел к ней, а она отступала, словно пытаясь от него сбежать, пока не прислонила спину к какой-то железной рухляди. Полоса света на потолке едва освещала этот угол. Глаза Адас перебегали с узкой световой полоски на лицо Юваля, словно пытаясь этот свет перенести на его тело. Юваль смотрел на нее и протягивал к ней руки.
«Иди ко мне»
«Уже поздно».
«Но я еще нуждаюсь в тебе».
Голос его гулял эхом под навесом, как вопль любви. Никогда Адас не слышала кричащую так любовь, а только произносимую шепотом, негромко, а сейчас звучит она криком, как сила его молодости, его свежести между ржавыми и выброшенными машинами. Адас побежала к лодке, спасаясь от вновь возникшего сильного желания Юваля, и он рванулся за ней. Она обогнула лодку, потянула свой халатик, и встряхнула его над сиреневым полотенцем, словно отмахиваясь им от Юваля. Он понял намек, отступил и зажег красный свет. Волшебство весны под навесом кончилось. Адас застегивает халатик, Юваль берет свое сиреневое полотенце. Что-то выпадает на пол, и он поднимает письмо Мойшеле и подает его Адас:
«Твое».
Она выхватывает из его рук ворованное письмо. Боже правый, она занималась любовью с Ювалем на письме от Мойшеле! Юваль надевает брюки, и пока застегивает пуговицы на гимнастерке, она кричит ему торопливо и оторопело:
«Прощай!»
«Погоди».
«Не иди со мной».
«Что с тобой снова?»
«Только не иди со мной».
«Ты мне еще должна историю».
«Покончили с историями».
«Но мы же договорились».
«Покончили с договорами».
Она бежит по узким проходам между горами мусора, тень ее мелькает перед Ювалем еще какое-то мгновение и исчезает. Он стоит около лодки, опустив голову и всматриваясь в камуфляжную сеть. Чего вдруг Адас взъелась на него, и печаль вернулась к ней? Размытое эхо веселого хохота донеслось из глубины строения. Это было эхо тела Адас в душе Юваля. Она, может, и не смеялась, но тело ее смеялось в его руках, нервы и мышцы ее ликовали, и даже в наивысший момент чувства он глядел ей в глаза и видел в них радость. Даже в темноте угла видел ее смеющееся лицо.
Поднимает Юваль полотенце над головой, крутит его быстрыми движениями в воздухе, и кричит громким голосом в глубину строения:
«История наша еще не закончилась!»
Стены возвращают эхом его голос. Голубка воркует между железом и светлячок на катке мерцает. Юваль ловит его и держит на ладони: ведь, так или иначе, только самцы мерцают ночью.
Глава двенадцатая
Ветер вздыхает во вьющихся по стене растениях, стучится в молчаливое окно. Жасмин обнимает маленький дом, и оливковое дерево петляет кончиками ветвей по стене. Ветер шелестит в его кроне, продувает холм, на котором Мойшеле построил дом для Адас, поднимает пыль, которая покрывает кусты роз у входа. Луна побледнела, звезды погасли, облака плывут в небе, сереют и рассеиваются к утру. Мягкий свет колышется у безмолвного окна. «Адас!» – произносится имя и звенит под окном, смешиваясь с шумом ветра. Почему оклик слышится как сигнал тревоги? Пришел друг. Рами хоронится под деревом, у окна. Голос его замолкает и погружается в серые сумерки, как тень, исчезающая во тьме ночи, и глаза его напряженно всматриваются в окно. Рами прижимает лицо к стеклу. Не слышно даже намека на дыхание, и нет признака, что Адас его слышит. Темная пустота вызывает беспокойство. Рами открывает дверь, которая оказывается незамкнутой, и взгляд его блуждает по мебели, и останавливается на кресле Элимелеха. Это он, Рами, помогал Мойшеле тащить это тяжелое кресло из дома Амалии и Соломона сюда, в новый дом, где все сверкало, кроме этого истрепанного старого кресла, – в гнездо любви, готовое к свадьбе Адас и Мойшеле. Тогда в этом кресле вздыхал Рами и сказал Мойшеле:
«Это кресло сюда не подходит».
«Адас хочет, чтобы оно здесь было».
«Так и быть, пусть стоит здесь».
Старое кресло рассказывает давно завершившуюся историю. Адас ушла в чужую постель, а Мойшеле откочевал в чужой мир. Только кресло Элимелеха стоит на месте, как верный солдат, который не оставляет боевую позицию. Дряхлое кресло не обновлялось ни в какой сезон, и ни по какой моде. Обивка стерлась, но ни разу не менялась на новую.
Рами включает свет, и комната становится еще более пустой. Запустение чувствуется в жилище Адас и Мойшеле, некогда таком ухоженном. В тонкой стеклянной вазе увядает роза и роняет алые лепестки на стол. Недокуренная сигарета валяется на полу. Красивый медный поднос весь в зеленых пятнах плесени. На скамеечке, у кровати, стакан, наполовину наполненный желтым соком, в котором утонула муха. Адас всегда педантично относится к чистоте и порядку в доме, и запущенный дом говорит о стесненности ее души. Может, она вообще уже здесь не живет? Мысль – как проблеск надежды. Рами оглядывает покрытую пылью мебель. На ключе в дверце шкафа висит открытая сумка. Кошелек показывает Рами денежные банкноты. Он сует нос в эту коричневую сумку, находит платок, пахнущий знакомыми ему духами. Иллюзия, что Адас перешла жить в другое место, исчезает. Сидит Рами в кресле Элимелеха и ждет ее возвращения.
Запах особых духов Адас исходит и от старого кресла, ползет, как ядовитая змея в травах на вершине горы. Мысли Рами уносятся к юноше, который шел по следам змеи. Зеленые травы были высоки в те весенние дни. Он родился в месяце Ияр, под знаком весны, и звезда его светит в эти дни. Звезда в облике гадюки. Рами поймал ее, схватив сзади, и, стоя на выступе скалы, вертел змеей над головой на виду всей долины. Он – герой, заставивший сдаться гадюку и выжавший яд пальцами. С извивающейся в воздухе гадюкой извивалось воображение Рами, и он видел себя покорителем вершин, переплывающим реки, путешественником по дальним странам, пересекающим границы, добирающимся до неба. Верхом на гадюке он странствовал между звездами, и, покрывшись плащом облаков и туманов, выступал против самого Бога. С этих заоблачных высот и необозримых пространств Рами вернулся в кибуц, спустился по крутому склону, перешел узкую долину, держа гадюку над головой, как трофей, который он принесет домой. Отец бросился на гадюку и убил ее. Отец лишил его мужской силы, убив гадюку. Месть убитой гадюки преследует Рами все годы. Адас извлекла прекрасные духи из змеиного яда, изгоняющего всякую мечту и надежду, яда змея, первородного греха. Адас дала в его руки яблоко раздора, которое превратило дружбу во вражду. Мойшеле уехал в чужие страны, Адас ушла к чужому мужчине, и он, Рами, явился к чужой девушке, которая понесла от него. Как это пришло ему в голову искать освобождения своей души у Адас? Что он еще сделает в эту всеразрушающую ночь? Что еще предпримет в эти разорванные на части часы воспоминаний? Даже в эту ночь, сидя в старом кресле Элимелеха, он издает глубокий вздох, который не изменился со времен жениха Мойшеле до времени жениха Рами.
Тонкий аромат Адас приносит боль его раненой ноге, которая давно зажила. Рами поднимает штанину и видит, что он все еще в синих домашних тапочках Соломона, и рубаха на нем тоже с соломонова плеча. Хорошо, что хотя бы надел армейские брюки, несмотря на то, что буквально сорвался к Адас.
Рами носится в тапочках по комнате, и его решительные движения вызывают острую боль, мгновенно пронзающую бедро раненой ноги. Он пытается осторожно растереть бедро, голень, лодыжку, но шершавые его пальцы не могут успокоить чувствительную кожу: раненая нога продолжает покалывать. Рами подворачивает брючину и видит на ней множество пятен. Все его поездки и обеды отмечены на брюках. Он пытается стереть клейкое пятно повидла, которое трудно смыть водой. Вдруг его одолевает сильнейшее желание выглядеть в этом запущенном доме Адас аккуратным и вычищенным, как майор Мойшеле, и он ударяет по грязным брюкам и поднимает целое облако пыли. Страсть быть чистым не отстает от него, он снимает брюки, чтобы смыть водой из крана в душевой пятно от повидла.
Рами видит себя в трусах перед пустой кроватью Адас, издает короткий горький смешок, пугается и замирает. Пугают его голоса во дворе, отзывающиеся эхом в комнате. Рами, отличнейший следопыт, который различает дальние шорохи, не научился различать движения собственного сердца. Адас проскальзывает мимо него на длинных ногах, и ветер доносит до его лица ее горячее дыхание. Облик ее мерцает словно во сне за его спиной, и шевелюра его в ее руках, и голова его запрокидывается назад, и она прячет лицо в его шевелюру и говорит высоким голосом: «Это хорошо». И вот уже ее тонкие пальцы на его лице и хрупкое тело в его ладонях. Глаза ее смотрят ему в глаза, и цвет ее глаз меняется с освещением: темнота зачерняет их, делая карими, а солнце высвечивает их, и они обретают зеленый оттенок. Она опускает голову, и голос ее становится серьезным: «Чего ты пришел сюда?»
