Алан Силлитоу - Начало пути
— Поехали, мать, — сказал я; мои прошлые грехи принялись щипать меня за ноги, точно злющие крабы, и мне хотелось поскорей от них удрать. — В этой вашей гостинице теперь не пообедаешь, поздно, так что зайдем в ресторан.
— Чего уж лучше, — сказала она и поднялась. — А туда потом поедем. На полчасика. Они такие славные люди. Муж с женой, из Честерфилда. Они мне так обрадуются.
Я надеялся накормить и напоить ее до отвала, чтоб она осоловела и ей никуда больше не захотелось, и помог ей влезть в меховое пальто — подарок Уильяма. За обедом она только про Уильяма и говорила.
— Он всегда был чистое золото, мой сынок… Я знаю, он сидел в тюрьме и все такое, а все равно парня лучше его не сыщешь. — Она в упор на меня поглядела, будто старалась понять, как я принял ее слова. И мне стало неуютно: такого честного взгляда я уже давно не видал. Взгляд этот требовательно спрашивал, и я боялся, она выведет меня на чистую воду.
— Скажи, голубчик, а какая такая у него работа?
— Он разве вам не говорил?
— Да говорил. А вот теперь ты скажи.
— Работа такая же, как у меня.
— Ну, а у тебя какая?
— Я разъездной агент. Несколько машиностроительных фирм объединились и действуют сообща, а мы развозим образцы их продукции по разным странам. Платят хорошо, да только здорово мотаешься, бывает, прямо без сил остаешься.
Она не больно-то налегала на отбивные, а к консервированному горошку и вовсе не притронулась.
— Верно. Он тоже так говорил. А только боязно мне, как бы с ним чего не случилось. Мне тогда лучше помереть.
— Самолеты теперь не разбиваются. Зря вы волнуетесь.
Она строго на меня глянула, сразу видно: не поверила ни единому слову.
— А я не из-за самолетов боюсь, ты и сам знаешь. Что, может, нет?
Я засмеялся.
— Вы про что, мамаша?
— Я прожила на свете дольше, чем ты думаешь, и весь свой век только и знала что горе да беду, а ведь есть у меня глаза и уши, и, как гляну на Билла, мне сразу видать: что-то его точит, и чует мое материнское сердце — таится он от меня. Я из ума еще не выжила. Я много чего знаю и много чего чувствую, и у меня вся душа изболелась, потому как не говоришь ты мне честно и прямо всю правду, а ведь я в жизни столько всего натерпелась, меня больше ничем испугать нельзя.
Была она очень бледная, кожа вся в морщинках, будто мятая бумага. Да еще пятна пудры и румян на лице, так что оно похоже на китайский фонарик, и глаза — как свечи. Поглядел я на нее — и сердце сжалось.
— Это секретная работа, — сказал я. — Пожалуйста, не спрашивайте меня, ничего больше я не могу рассказать. Но это не опасно, уж для Билла-то не опасно. У него сейчас все в жизни идет как по маслу, вы не беспокойтесь. Я знаю, что говорю.
Ради бога, поверь мне, взмолился я про себя. Она с облегчением улыбнулась: моя горячность убедила ее. После я вспоминал этот разговор и не мог себе простить, что не намекнул ей на правду.
— А теперь я отвезу вас к вам в гостиницу, — сказал я, когда мы поели.
— Но мне сперва надо заглянуть к той паре. Уж, верно, это недалеко и можно взять такси. Билл вчера вечером дал мне десять фунтов. Он ничего для меня не жалеет.
Через несколько минут мы уже были в той самой гостинице. Администратор по-прежнему сидел за своей стойкой, и у него был все тот же недовольный, въедливый взгляд.
— Привет, — сказал он мне. — Вернулись? А я думал, мы вас больше не увидим.
— Решил зайти расплатиться.
— Лучше поздно, чем никогда, — сказал он.
— Стало быть, и у тебя здесь тоже дружки, а я и не знала, — сказала смекалистая биллова мамаша, она стояла тут же и держала меня под руку.
— Мы будем в гостиной, — сказал я администратору, — принесите туда, пожалуйста, счет, двойной коньяк и пива. И для себя тоже.
— Когда вы вошли, я даже не сразу вас узнал, — сказал он с улыбкой. — С тех пор как вы эдак поспешно отбыли, вы, видно, преуспели.
Я двинулся дальше, и хоть мистер и миссис Биннс, приезжие из Честерфилда, оказались веселые и милые на свой стариковский лад, я слишком устал и потому не получил особого удовольствия от этого вечера. Мамаше Уильяма они обрадовались совсем не так, как ей хотелось бы, но кончилось все лучше, чем началось, потому как я накачал их всех до отказа и вдобавок заплатил почти двадцать фунтов по своему старому счету. Администратора от радости прямо слеза прошибла. Я уговорил его выпить еще рюмочку-другую коньяку.
— Меня тогда из-за вас чуть не выгнали, — признался он. — Потому что за месяц до того у меня еще несколько постояльцев съехали по-воровски, не заплативши. Сколько лет служу, никто ни разу не возвращался заплатить по счету. Первый случай. Я начинаю лучше думать о людях.
После такого сюсюканья мы все пятеро чуть не затянули «В доброе старое время», и тут уж я затолкал миссис Строу в такси и отвез в гостиницу, а сам этой же машиной поехал домой. Я так выдохся, даже не стал принимать ванну, пластом рухнул на кровать и как в яму провалился — проспал до полудня, и меня не тревожили никакие вещие сны.
Проснулся я от звонка в дверь, не то так до самого вечера и нежился бы в теплой постели. Я принял у разносчика телеграмм темно-желтый конверт, но был еще до того сонный, даже не заглянул — что там, в телеграмме. Кинул ее на стол, а сам опять повалился в кровать. Через полчаса я пошел в ванную и по дороге вскрыл конверт. Справлял малую нужду и читал: «Уильям остался Бейруте курятнике точка Железный переезжает точка адрес сообщу приветом Линингрейд».
Я сам удивился, как быстро все сообразил. В окно вливался солнечный свет, может, это мне и помогло. Билла Строу арестовали в Бейруте, а типа под колпаком специальный фургон везет по лондонским улицам в новое логовище. Как только его водворят на место, жди распоряжений, разве что международное расследование доберется и до нас, и тогда всем нам крышка. Хотел бы я знать, за что Билла могут судить в Ливане, да и может ли вообще тамошняя полиция привлечь его к ответственности, и как-то не доходило до меня, что это и впрямь серьезно, — вот если б его схватили в лондонском аэропорту, дело другое, его посадили б за решетку и закатали на всю пятерку, не меньше.
Я поставил чайник на плиту и стоял в халате, ждал, когда он вскипит. И вдруг меня аж затрясло: ведь покуда дойдут какие-нибудь вести, может, придется ждать не одну неделю. Если я что и узнаю от Джека Линингрейда и компании, так, наверно, в последнюю очередь, зато уж когда я им понадоблюсь и меня вызовут, я им скажу: я, мол, все у вас разнесу вдребезги вместе с вашим колпаком, если мне не выложат всю правду. А главная беда — надо позвонить билловой мамаше, но я решил: подожду денек-другой или дождусь, покуда она сама не затревожится.
Меня сызмала приучили верить телеграммам, а все же что-то мне не верилось. И, однако, я знал, тут чутье меня подводит и нет никаких сомнений: стряслась беда. Не только Билла поймали, но, пожалуй, я сам тоже под угрозой. Я пил чай с хлебом и размышлял. Я попал в трясину, она меня засасывает, а вокруг на десяток миль ни души. Но беда в том, что мне вовсе неохота бежать. А раз бежать неохота, значит, лучше сидеть тихо. В общем, свою лень и вялость я обратил в добродетель. Когда сила рождается из слабости, ее питает могучий инстинкт самосохранения — вот на это я и рассчитывал. Больше мне сейчас не на что было опереться.
Я оделся и вышел из дому. По дороге положил в банк свои три сотни, и теперь на моем счету было уже шестьсот фунтов — про самый что ни на есть черный день. Я вытащил полкроны и подбросил: упадет лицом кверху — позвоню Полли, а тыльной стороной — попытаю счастья с Бриджит. Монета со звоном ударилась о тротуар, покатилась в сточную канаву, провалилась через решетку и только ее и видели. Ничего не поделаешь, все надо решать самому. Бриджит не отозвалась, и я набрал номер Полли.
— Слушаю! — ответили мне.
— Это Полли?
— Да, что вам угодно?
— Мне нужна Полли.
Кто-то прошел мимо телефонной будки, в руках у него был плакат: «Атомная бомба убивает и детей тоже».
— Полли слушает. Кто говорит?
— Майкл.
— Какой еще, к черту, Майкл?
— Женевский. Помнишь?
— Ну конечно. Какая же я дура. Ты извини.
— У меня несколько свободных дней. Может, увидимся?
— Приезжай, — сказала она.
— А можно?
— Предки в Остенде.
— Тогда я мигом. — Я повесил трубку. Вышел из будки и подумал, уж не снится ли это мне, да нет, не бывало еще у меня таких снов. У меня уж либо все происходит наяву, либо и во сне не снится.
Через полчаса я подъехал к вилле Моггерхэнгера — меня так и обдало свежим запахом живой изгороди и распускающихся цветов. Серые тучи спешили вон из Лондона, к холмам и травам. Испанец Хосе отворил дверь и поздоровался со мной, как со старым другом.
— Мистера Моггерхэнгера нет дома.
— А я к Полли, — сказал я.
