Алан Силлитоу - Начало пути
— В день рождения я поминаю все чудеса, какие со мной приключились, и подсчитываю свои удачи. Когда я был малец, никому до этого не было дела. Никто не замечал никаких чудес, не до жиру было, быть бы живу. А теперь вот у меня есть время их поминать, стало быть, ясно — я живу в достатке.
— У тебя настроеньице что надо, — со смехом сказал я. — А сколько ж тебе стукнуло?
— Тридцать девять, и я не чувствую себя ни на день моложе, — ответил он, отрезая кусок эскалопа.
Мы вместе встречали его мать на вокзале Сент-Панкрас. Билл увидал — она выходит из вагона второго класса, и как закричит:
— Я ж тебе послал десять фунтов на билет первого класса, а ты вон мне какую гадость устроила! Неладно это, мать.
— Не смей со мной так разговаривать!
Я даже попятился: неужто это она так пронзительно заорала? И метила она явно в меня, я уж было решил — она чокнутая и приняла меня за Уильяма, а потом понял, у нее глаза косят. А она знай орет:
— Чего я там не видала, в первом классе, дурья твоя башка? В этих первых классах незнамо с кем придется сидеть. И нечего на меня гавкать. Никто не поверит, будто ты мне родной сын. И это после всего, чего я натерпелась! Лучше уж я прямо сразу подамся обратно в Уорксоп.
Уильям побледнел, но наклонился и поцеловал ее.
— Не уезжай, мать, — взмолился он, как маленький, — я ведь только хотел как лучше, чтоб тебе удобней ехать.
Ну и ну, подумал я, вспомнив, как он сам добирался до Лондона. За этот год у него многое переменилось.
— Где твой чемодан? — спросил он, когда зеваки, что сбежались на крик, стали расходиться.
Мамаша его была маленькая, тощенькая, в блекло-голубом пальто и мутно-голубой шляпке на пепельно-серых волосах — сразу видно, жизнь била и колотила ее всяко, а гордости из нее не выбила. В очках, зубы вставные, поди угадай, сколько ей лет, а все ж, как она ни старалась, она явно была ближе к шестидесяти, чем к сорока.
— Совсем из головы вон. Наверно, в вагоне еще.
— Пойду возьму, — сказал я.
Когда я приволок чемодан — а он был тяжеленный, я чуть кишки не надорвал, — они уже двинули к выходу: Уильям оставил там такси. Таксист поднял чемодан и выругался:
— Свинец, что ли, у вас там?
— Золотые слитки, — засмеялся Билл. — Она привезла из дому уголь!
Мамаша усадила меня в такси рядом с собой.
— Приятно впервой прокатиться по Лондону с двумя молодыми людьми. И впрямь большой город, правда, Билл? Побольше Уорксопа будет.
Я сошел у Кембридж-серкус, — не желал я слушать, что она станет говорить про колонну Нельсона. Но сам все равно прошел к Трафальгарской площади и замешался в толпу. Ветром у меня с головы сорвало шляпу, я кинулся догонять ее прямо по плитам, под брызгами обоих фонтанов, из-под ног у меня во все стороны испуганно разлетелись голуби. Я заглядывал в лицо каждой девушке: а вдруг это Полли Моггерхэнгер? Нет, я не был в нее влюблен. Слишком острый привкус был у моего чувства к ней.
Наконец я зашел в телефонную будку и набрал номер Моггерхэнгеров. Ответил женский голос, наверно ее мать.
— Полли дома?
— Нет, — сказали мне и повесили трубку.
Я пошел к Стрэнду, все надеялся ее встретить. Полюбовался немного витриной ювелира, потом той же дорогой двинул обратно и зашел в кафе перекусить. Есть не хотелось, я раскрошил на тарелке остатки пирожного, целлофановые обертки. Полил все это красным соусом и поплелся прочь.
Вижу — перед театром очередь, я стал в хвост и выложил тридцать шиллингов за билет. Вошел, сел, заиграли государственный гимн, а я не встал — неохота было чувствовать себя дураком. Остальное стадо поднялось на ноги, и кто-то позади меня сказал: надо проявить уважение, я-то, конечно, не поднялся, но откликнулся — мол, уж если встану, так разве затем, чтоб расквасить этому патриоту рыло. Он заткнулся, и тут погасили свет.
На сцену вышел какой-то дядя и стал бесноваться, бегать по гостиной и кричать, что мир весь прогнил. Вошла его жена — он давай кричать на нее, покуда она не расплакалась. Потом этот псих поганый стал грозить кулаком публике и обзывать нас всякими загогулистыми выраженьицами. Тут я поднялся и стал пробираться к выходу, меня принялись ругать — мол, мешаю слушать, в общем, я нашумел, как только мог, и вышел на улицу. Вот что получается, когда пришьешься к очереди и вообще к стаду, а только чудно: мне стало веселей, чем до театра.
Я пошел к Финчли-роуд и повстречал Бриджит: она поднималась по ступенькам школы Смога. Одета она была почти как до замужества — в черных спортивных брюках и розовато-лиловом джемпере. Она похудела, побледнела, молочно-белой, цветущей пухленькой рожицы молодой голландочки как не бывало, да еще под глазами черные круги, словно, покуда мы не виделись, она много пережила и маялась бессонницей. Она улыбнулась мне, протянула руку.
— Почему не звонила? — с упреком спросил я.
— А я звонила, но какой-то мужчина ответил, что тебя нет в городе.
— Точно, — сказал я, — я ездил в имение, навещал мать. Ее хватил удар, и, похоже, она долго не протянет. Если она и впрямь отдаст концы, мне достанется полмиллиона — правда, в этот мой приезд она уже еле ворочала языком, а все равно грозилась, что все оставит приюту для собачек. Да ладно, плевать. Как ты?
— Сама не знаю. Муж вчера уехал на неделю в Глазго, на какую-то конференцию. Так по крайней мере он сказал, и не смейся, пожалуйста. Это правда, я видела все письма, его приглашали.
Чем-то тяжелым меня стукнуло по плечу, я круто обернулся — и получил по животу. Это Смог колотил меня школьной сумкой с книгами, по которым он учился читать и писать.
— Был бы ты чуть повыше, я бы уж тебе накостылял. Когда подрастешь, не вздумай эдак развлекаться, не то влипнешь.
Бриджит дала ему подзатыльник, и его форменный картузик отлетел под машину. Он кинулся было за ним прямо наперерез другой машине, но я ухватил его за руку и спас ему жизнь.
— Осторожней, ради Христа, — сказал я.
— А мне плевать.
— Зато мне не плевать. — Я поднял его шапчонку и водрузил на место. — Пойдем-ка подзаправимся пирожными и чаем, согласен, Смог?
— Мы поедем домой, — сказала Бриджит. — Терпеть не могу ваши английские кафе, в них только и есть что крепкий чай да жирные пирожные.
Мы сошли с автобуса где-то на границе Хэмпстеда и тихими улочками пошли к новому жилищу доктора Андерсона. С фасада дом похож был на пассажирский самолет, приземлившийся на холме, и мы поднялись к нему по бетонным ступеням.
Бриджит ввела меня в гостиную — длинную комнату с окнами от пола до потолка, одна сторона ее выходила на газон. Смог скинул пальто и уселся на пол, попытался закончить картинку-головоломку, которую на три четверти сложила Бриджит, но у него не хватило терпения, он все смешал и принялся читать какой-то учебник. Бриджит позвонила, в дверях появилась смуглая немолодая женщина и спросила:
— Что угодно?
— Приготовьте нам, пожалуйста, чаю, Аделаида.
— Вы уже пили, перед тем как пошли в школу, — сказала Аделаида.
— Мне нужно еще, черт возьми, для троих. Аделаида, ворча, вышла.
— Ну и жизнь, — сказал я.
— Ужас.
Мне до смерти хотелось еще разок слетать в Швейцарию — может, в самолете опять повстречаю Полли. Я знал, это чистый бред, и при чем тут Полли, когда у меня на коленях сидит Бриджит. Мы уложили спать бесенка Смога и остались вдвоем в гостиной. Жизнь совсем вышла из берегов: Бриджит нежно меня ласкала, а я мечтал только о Полли, которая была неизвестно где. Я отвечал на поцелуи Бриджит рассеянно, но достаточно крепко, и она ничего не замечала, продолжала меня ласкать. Может, она что и чувствовала, но оттого только еще настойчивей меня ласкала…
И вдруг на меня накатило что-то странное: отчаянно захотелось ребенка от Бриджит. Сам не знаю почему, но в эту минуту я вроде со стороны подумал — хочу, чтоб у Бриджит был ребенок. Именно эта мысль под конец, совсем уже на ночь глядя вытеснила из моей головы Полли, и хоть она не больно-то приблизила меня к Бриджит, я по крайней мере перестал чувствовать себя перед нею последним подлецом.
Я не остался на ночь в уютном убежище у моей милой, а потопал на квартиру Уильяма — может, меня уже там ждут распоряжения насчет следующей поездки. Было три часа утра, распоряжений никаких, и в мечтах о новой встрече с Бриджит я завалился спать.
Поутру раздался телефонный звонок, и нам обоим велели сейчас же явиться с паспортами на квартиру в Найтсбридже, Уильям не успел даже позвонить матери в гостиницу. Я наскоро позавтракал и помчался — надеялся по дороге схватить такси. Уильям должен был выйти на десять минут поздней: входить вместе в тот дом не полагалось — вдруг нас кто заметит?
Было десять утра, час «пик», однако заторы на улицах еще не начались. Из-за угла вынырнула маленькая, но мощная легковушка и боком треснулась об автобус. Послышался звон разбитого стекла и глухой хруст и скрежет металла. Из автобуса повыскакивали пассажиры, вылез водитель. Никого не ранило, и я заторопился дальше, но все равно это была дурная примета. Я сел в такси и закурил: это уличное происшествие меня что-то расстроило. В приметы либо веришь, либо нет. Я не верю. Если не веришь, значит думаешь — ты не сам решаешь свою судьбу, она решается на небесах или где-то там еще. Верить а приметы — все равно что надеяться, будто ты как-то можешь распоряжаться своей судьбой. А мы ведь ничего этого не можем. Сигарета отдавала какой-то дрянью. Приметы существуют, чтоб пугать человека, а не предостерегать. Такими мыслями я себя старался подбодрить, да все без толку.
