Дидье Ковеларт - Чужая шкура
~~~
С тех пор, как я скинул составление приложения «Ливр» на своего помощника, в редакции появляюсь лишь по праздникам — вроде пирога с сюрпризом ко дню Богоявления или застолий в честь проводов на пенсию. Нынче утром свой возрастной лимит празднует наш премудрый ветеран, который двадцать лет вел рубрику «Кино». Отличительная черта: Куросаве предпочитает Мидзогути. Ясно, достойную замену ему не найти.
Я его поздравил и прошелся по залу. Почти все коллеги отметили, что я похудел. Само собой, ведь я больше не обедаю в «Липп», не свечусь в «Куполе» и на прочих банкетах, где от скуки спасают лишь алкоголь да закуска к нему. Одежда Фредерика стала мне велика, и чем больше людей хлопает меня по спине, тычет меня в живот или хватает за руку, тем острее ощущение, будто я здесь ненадолго, проездом, и в чужой шкуре. Все вокруг считают меня хорошим знакомым, а я им подыгрываю, соглашаюсь, когда они говорят мне, что я изменился, но никому из них и в голову не приходит, что я уже не я.
«Что-то мы тебя совсем не видим», — твердят они. Да, ребята, не видите. А через недельку-другую вообще забудете.
— Ну и нюх у вас, — восхитился Ги де Бодо, наш зоркий надзиратель, — прямо в точку попали с Октавио Пасом.
Я нахмурился и спросил почему.
— Как, вы не знаете? Свершилось, он помер наконец, как раз перед сдачей номера. Ваш некролог пришелся кстати.
Я не выдал своих чувств, они его не касаются. В глубине души я все еще надеюсь, что это снова выдумка мексиканской прессы, но на сей раз поверить в нее нелегко.
— Кстати, Фредерик, я попросил переслать вам по факсу мою передовицу о плагиате.
Жду — не дождусь. Великий Ко тут же распушил хвост от гордости. Мы дали ему это прозвище, когда его назначили Главным Координатором газеты, — сию почетную должность изобрел наш триумвират директоров, подарив этому приспособленцу максимум обязанностей и минимум власти.
— Хорошо бы вы снова стали приходить на редколлегию, — прошептал он довольно громко, чтобы слышал мой коллега из отдела «Стиль жизни».
Видно, опять собираются тасовать колоду. Ни политика, ни объемы продаж не будят здесь таких страстей, как список сотрудников редакции на третьей странице, а все решения о назначениях и перестановках принимаются как раз на вечерних редколлегиях. Сколько же часов я потерял в этих бесконечных пререканиях, распрях и подсиживаниях по самым ничтожным поводам, наблюдая, как год за годом возникают и распадаются союзы и плетутся интриги. В данный момент почти вся верхушка состоит из «гийцев» — неусыпных подхалимов Бодо, против которых выступают строптивые «не-гийцы» — их посылают корреспондентами в горячие точки, чтобы жить спокойно. Раз Великий Ко сам зовет меня за начальственный стол, откуда я добровольно вышел после аварии Доминик, значит, у триумвирата с восьмого этажа возникли проблемы, и «гий-цы» могут рассчитывать на полную победу. Тут Великого Ко позвал один из руководителей отдела рекламы, и он побежал на зов, поджав хвост. Я же воспользовался передышкой и отвлек Малого Ко, моего бывшего помощника, от беседы с гольфистами, отвел его в сторонку и передал в собственные руки статью, которую он ждал. Он потирает руки. Давненько я не обвинял авторов в плагиате, это у всех вызывает живой интерес. Тем более, что на сей раз в прицел попал Жак Аттали[51], что неминуемо вызовет отклики в прессе.
— Я немного в другом ключе написал, сам увидишь.
Обеспокоенный блеском моих глаз, Малый Ко надевает очки, читает и с каждой строкой все больше пугается. Уничтожив все преграды для того, чтобы Ришар мог жить припеваючи, я потратил остаток утра на расправу с Фредериком. Три странички в руках Малого Ко, плод моих многолетних занятий древнегреческой литературой и одного часа, проведенного на заднем сиденье «армстронга», — должно быть, лучшее, что я когда-либо писал.
— Это нельзя печатать, — шепчет он, дочитав до середины. — Ты с ума сошел. Все ждут, что ты скажешь о романе Аттали.
— Вот я и говорю.
Для очистки совести он пробежал глазами последнюю страницу, но его позиция уже ясна. Этот бывший троцкист, превратившийся в кулуарного партизана, десять лет назад был самым одаренным из моих стажеров, я научил его всему, что сам знал о нашей профессии, и он пошел по моим стопам, ожидая, что рано или поздно займет мое место. Сейчас он с озабоченным видом предостерегает меня, скрывая ликование:
— Фредерик… я послал тебе по факсу передовицу Ги, неужели ты станешь писать прямо противоположное в одном и том же номере?
Я кивком подтвердил твердое намерение это сделать. Он не настаивал. Я знаю, на что иду, он меня предупредил, ему не в чем себя упрекнуть. Наш Великий Ко удостаивает нас передовицей не чаще, чем три-четыре раза в год, когда надо дать бой правительству, успокоить рекламодателей или посмаковать особенно громкий скандал. Понятия не имею, по каким таким причинам наша редколлегия решила ополчиться на Жака Аттали и разделать его под орех. Что же касается моей статьи, которую я только что отдал Малому Ко, это хвалебная песнь плагиату, от «Илиады» до Интернета. Лафонтен «вдохновлялся» Эзопом, Мольер — Плавтом, тот, в свою очередь, — Менандром, а «Новый роман» — «Племянником Рамо»[52]. Начал с Фалеса, который вывез из Египта геометрию и вошел в историю якобы как создатель этой науки, между тем, его философские труды, впоследствии переписанные Аристотелем, совершенно забыты. А закончил, выявив заимствования у Жана-Франсуа Ревеля и Пьера Ассулина[53] в статьях нашего Главного Координатора, и сделал вывод, что плагиат — дань уважения, проявление высокой культуры, важный элемент просвещения, а также путь к миру и согласию. Последний абзац, конечно, выбросят за нехваткой места, но я только что подписал себе смертный приговор, и его не смягчит никакая цензура.
— «Они» аплодируют вам за Гийома Пейроля, — с игривой почтительностью сообщает Великий Ко, который снова взял меня под руку. — Он добрался до третьего места в рейтинге «Экспресса» в прошлый четверг, и все знают, что это ваша заслуга, у других-то кишка тонка. Сам я книжку не читал, правда, она никакая, да? Да будет вам скромничать. Удивить нас решили, показать, что есть еще порох в пороховнице? И таки оказались правы. Я-то всегда был на вашей стороне, но сзади напирают, что тут поделаешь? Это нормально, такова жизнь.
— Да, Ги.
— Пойдемте, они хотят с вами поговорить.
Самодовольно похохатывая, он подвел меня к троим нервным юношам из рекламного отдела. Эти золотые мальчики крепко сидят на прозаке и являются на редколлегии, только если какой-нибудь рекламодатель закатит очередную истерику. «Они» задумали использовать в работе мой дар провидца и потому интересуются, сколько примерно рекламных полос выкупят у нас издатели во втором квартале. Я наговорил им какой-то ерунды на их же птичьем языке, подошел к начальнице отдела по работе с персоналом и заявил, что с нынешнего дня беру отпуск — все, что не отгулял. Она поперхнулась апельсиновым соком. Я похлопал ее по спине, подписал все необходимые бумаги и в последний раз переступил порог редакции, где двадцать лет зарабатывал деньги, теряя все остальное.
Половина первого. Для эффектного финала мне осталось лишь принять сан. В парадном зале «Плаза-Атеней» собрался весь цвет литературы, и именитые писатели расталкивают друг друга, чтобы на фотографии оказаться как можно ближе к Бернару Пиво. Лица у организаторов вытягиваются, как только я называю свою фамилию. Они явно меня не ждали. Я ведь не отвечал на их послания, и они, наверно, уже избрали другого кардинала вместо меня. Не решаясь отослать меня ни с чем, они вызывают распорядителя Жана-Пьера Тюиля, который тут же появляется, взвинченный до предела, но очень любезный, и жмет мне руку с ослепительной и чуть беспокойной улыбкой.
— Фредерик, рад вас видеть! Но вы же к нам не собирались, — напоминает он, понизив голос на три тона.
Я объясняю, что был нездоров, но теперь мне лучше.
— Досадно, — вздохнул он, покусывая ноготь. — Ну ничего, мы все уладим.
И хлопает в ладоши, загоняя своих подопечных в банкетный зал. Последовавшая за этим суматоха рождает во мне странную ностальгию. Льстецы ловят мой взгляд, злопамятные отворачиваются от меня, и все они напоминают мне, что это мое последнее появление на публике. Я не жалею о преимуществах, отныне потерянных, о привычках, с которыми решил по кончить. Но сейчас-то я понимаю, что мог немало позабавиться, когда был Фредериком, и напрасно я отравлял себе радость жизни, принимая роль, которую мне отвели, так близко к сердцу. Во имя Литературы — интересно, что это? — я только и делал, что обличал фальшивые ценности, ругал всех подряд, выжигал сорняки, но сам почти ничего не вырастил. Сколько начинающих писателей обязаны мне своим успехом по сравнению с теми, кого я низверг с пьедестала? В конечном счете, «пиком» моей карьеры так и останется Гийом Пейроль, а что я сделал? Из-под палки похвалил весьма посредственный роман, прочтя не более десяти страниц. В результате эти мои незаслуженные похвалы сослужат ему плохую службу: он возомнит о себе бог знает что, поверит в собственную гениальность и постарается повторить прежний успех, но его очень быстро поставят на место; он будет кричать, что все это козни завистников, а на него плюнут и разотрут, и конечно, он уже никогда не напишет ничего стоящего, а мог бы, если бы страдал в одиночестве, в безвестности, и не встретил меня на своем пути. Я усмехаюсь, хоть это совсем не смешно. Мне так и не удалось стать настоящим циником. С другой стороны, лишь осознание вины может хоть немного облегчить ее груз.
