Александр Трапезников - Похождения проклятых
— Почему бы и нет? — отозвался я. — Бывают же компьютерные вирусы, а этот — какой-нибудь карданный. Поражает исключительно запчасти к иномаркам.
Другого объяснения я подобрать не мог. Даже гаишник, возле которого я специально притормозил, лишь горестно пожал плечами: сколько добра до него не доехало! А что взять с жигуленка десятилетней давности? И мы отправились дальше. Прямиком в Черусти.
— Так вот, — продолжил Алексей. — О Зоином стоянии. Девушка эта работала на трубном заводе. Решила вместе с друзьями весело отметить Новый год. Родители ее были верующие и возражали — Рождественский пост все-таки, но она не послушалась. Все собрались, а Зоин жених, Николай, где-то задержался. Молодежь веселится, танцует, только у Зои нет пары. Обидевшись, она сняла с божницы икону святителя Николая и говорит: Если нет моего Николая, потанцую с Угодником, тезкой. Подруги сами испугались, хотели остановить, но она еще более дерзко ответила: Если Бог есть, пусть Он меня накажет! И с этими словами пошла в танце по кругу. Потом, как рассказывали очевидцы, комната наполнилась каким-то вихрем, вспыхнул ослепительно яркий свет. Все в страхе выбежали вон. Осталась лишь одна Зоя с прижатой к груди иконкой святителя — окаменевшая и холодная, как мрамор.
— И что дальше? — спросила Маша.
— Ее не могли сдвинуть с места, ноги будто приросли к полу. Стояла как статуя, но при отсутствии внешних признаков жизни была жива: сердце билось. Это наблюдали врачи. Но она не могла ни есть, ни пить. И каких бы усилий медики ни прилагали, в чувство ее привести не могли. А весть об этом Зоином стоянии быстро разнеслась по всему Куйбышеву. Впервые два-три дня многие ходили посмотреть на это странное явление. Однако и власти очень скоро опомнились. Подходы к дому были все перекрыты милицией и дружинниками. А приезжим отвечали, что никакого чуда тут нет и никогда не было. Зачем же тогда столько охраны нагнали? Да и ночью из дома слышались крики Зои: Мама! Молись! В грехах погибаем! Молись! Тем временем врачи констатировали окаменение тканей у девушки. Невозможно было даже сделать укол — иглы ломались. Что делать? Власти пошли на попятную. Не снимая охраны, пригласили священников. Но и те не смогли вывести ее из этого состояния или хотя бы взять икону из застывших рук. И только в праздник Рождества Христова отец Серафим Тяпочкин, который позже служил в Белгороде и был там по ложному обвинению заключен в тюрьму, освятив комнату с водосвятным молебном, сумел отъять из пальцев Зои икону Николая Угодника. Но сама она оставалась неподвижной. Отец Серафим сказал, что теперь надо ждать знамения в Великий день, в Пасху. Еще. Мимо охраны, сквозь которую и мышь не проскочит, несколько раз проходил некий благообразный старец. Он спрашивал у Зои: Ну что, не устала стоять-то? Потом также незаметно и необъяснимо уходил. Догадываетесь, кто это был?
Я лишь молча взглянул на иконку святителя Николая на ветровом стекле. Почему-то рядом с портретом Сталина. И семейным фотоснимком отца Сергия Разумцева со всеми пятью детьми.
— Зоино стояние продолжалось 128 дней, — рассказывал Алексей. — За это время множество жителей Куйбышева и окрестностей обратились к вере. Спешили с покаянием в церкви, некрещеные крестились, для просящих не хватало даже нательных крестиков. А некоторые милиционеры из охраны совершенно поседели, стали белыми как лунь. Дружинники говорили, что им было страшно смотреть на эту застывшую девушку, но рассказывать им было запрещено. Давали подписку, словно это государственная тайна. А паломники все стекались и стекались, тысячи, десятки тысяч людей. Отряды милиции, комсомольцев, их разгоняли, но потом сами из них многие стали верующими, а другие каким-то образом и пострадали. Как нечестивцы, касающиеся святыни или противящиеся чуду. Ведь известны случаи, когда человек сбрасывал на землю колокол, а вместе с колоколом и сам летел вниз. Или как Аффоний в Иерусалиме, на заре христианства, который хотел при погребении Богородицы опрокинуть Ее гроб, и на виду у всех ангел Господень отсек ему руки… Да, во все времена у людей большая потребность в чуде. Но чудеса являются тогда, когда они нужны для народа, когда сам Господь определит.
— Так что же с Зоей-то? — спросила наша Маша, поскольку Алексей замолчал. А я рулил дальше.
— В ночь на Светлое Христово Воскресение она ожила, — сказал он. — При этом громко взывала: Молитесь! Страшно, земля горит! Весь мир в грехах гибнет! Ее уложили в постель, постепенно к ней вернулась телесная мягкость. А когда спрашивали: Как же ты жила? Кто тебя кормил?, она отвечала одно: Голуби, голуби меня кормили… Молитвами святителя Николая Господь помиловал ее, принял покаяние и простил грехи. Она прожила еще долго. А вот эта икона чудотворная находится сейчас в селе Ракитном Белгородской области, в Никольском храме, и возле нее уже пятый десяток лет горят неугасимые лампадки. Я был там, сам видел и прикладывался. А обо всем этом мне рассказывал еще в 1989 году игумен Герман, насельник Оптиной пустыни, который во время Зоиного стояния служил в кафедральном соборе Куйбышева. Советские газеты если и упоминали об этом в крохотных заметках, то как об очередном обмане попов.
Мы подъезжали к Черустям. Я остановил машину и стал разминать мышцы, словно и сам за то время, что мы ехали, слегка окаменел.
— Зоя! — сказал я. — Тьфу, Маша. Пересаживайся за руль, дальше поведешь сама — я не знаю, где этот приют.
— Слушаюсь, Яша, — ответила она.
Еще через десять минут мы уже были возле ветхого двухэтажного особнячка с колоннами и мансардой. Вывески никакой нет. На окнах решетки. Сразу и не поймешь: то ли приют, то ли исправительное заведение. В последней стадии запустения. На самом отшибе да еще рядом с какой-то помойкой, от которой поднимался зловонный пар. Но детишки бегали и возле этого строения, и на мусорных кучах. Вместе с крысами, которые кишмя кишели. А само здание неизвестно на чем держалось: все скособоченное и перекошенное, колонны готовы были того и гляди рухнуть. Так мне, по крайней мере, показалось на первый взгляд. Мы вышли из машины.
— Хорошо, что директриса не признала во мне ту журналистку, которая к ней приезжала год назад, — негромко произнесла Маша.
— А почему? — спросил я. Алексей лишь горестно оглядывался вокруг.
— Да потому что я написала потом в своей заметке, что приют надо закрыть, сровнять с землей или взорвать, а дебильных детей подвергнуть эвтаназии вместе с воспитателями. Причем так же поступить и с другими подобными заведениями.
— Маша, как ты могла? — возмутился Алексей.
— А что ты хочешь? Желтая же пресса. Что заказали написать, то и смастачила. Это тебе не какой-нибудь гламурный журнал с бриллиантами Ксюши Собчак или трусиками Маши Малиновской. Мне надо было пощекотать нервы читателям, чтобы у них волосы в паху зашевелились, дескать, бывает еще гаже, чем вам, в ваших норах, так что сидите и не дергайтесь. Читайте Бульварное кольцо и смотрите мыльные сериалы, да не забывайте ковырять в носу. А впрочем, вы сейчас сами убедитесь, насколько я была права. Те детишки, что играют с крысами, это еще более-менее адекватные. А в палатах…
Она махнула рукой. Мы некоторое время постояли, привыкая к атмосфере, а потом пошли к зданию. Вход вроде бы свободный, за билеты платить не надо. В коридоре нам, правда, встретилась пожилая женщина, но она, наверное, приняла нас за каких-нибудь родителей или родственников, только поздоровалась и прошла мимо. Пахло здесь то ли кислой капустой, то ли испражнениями. Порой доносились протяжные крики. Даже не крики, а вой. Чьи стоны?
Я шепотом произнес, цитируя Шевченко:
— И день иде, и ночь иде, и голову сховавши в руки, дивуюся, чему нейде — апостол правды чи науки? Ну, и чему же тут можно обучать, лечить или воспитывать?
— Сейчас увидишь, — ответила Маша.
Она, словно Вергилий в аду, стала открывать перед нами двери палат в коридоре. Зрелище, представшее нашим глазам, было действительно жутким, не для слабонервных. Уж Ксюшу бы отсюда вынесли на носилках. Как раз к ближайшей мусорной куче.
— Вот здесь лежат церебральники, — говорила Маша, ставшая вдруг очень серьезной и злой. — Тут — дауны и имбицилы. Там — аутичные, но эти хоть с какими-то гениальными проблесками, но как ежики — сразу в колючки прячутся. А вот вам совсем малютки — дети наркоманов и алкоголиков. Их еще можно вылечить, но никто этим по-серьезному не занимается. Никому дела нет. Вон той девочке, которой на вид пять лет, на самом деле — четырнадцать. Она почти не умеет говорить, какой уж там читать или писать! Некоторые и вовсе только мычат. Или стонут. Другие — вообще как растения. Только поливай изредка. Есть такие, на которых просто смотреть страшно. Видите?
Мы ходили за ней, будто в прострации. Я — точно. Перед глазами маячили искалеченные, иссохшие, как ветви смоковницы, существа, с огромными неподвижными пузырями вместо голов, с кривыми черными ртами, с пустыми глазницами, с дряблой обвисшей кожей синюшного цвета, полуголые или совершенно обнаженные, скрючившиеся на цементном полу или привязанные за запястья к постелям, подвизгивающие и дергающиеся из стороны в сторону, как на шарнирах, равнодушно смотрящие сквозь нас или разглядывающие с какой-то потаенной надеждой, с меркнувшим в их глазах светом. Никто не бросался к нам и ничего не просил. Может, не умели. Не понимали. Не знали, что могут прийти и дать. Пожалеть или приласкать. Просто полюбить. Мне казалось, что на нас смотрит из щелей сама Россия, ее настоящее и будущее.
