Зарин Андзор - Караван в горах. Рассказы афганских писателей
Хан вперед пропустил надсмотрщика и нехотя вошел следом за ним в худжру, где натерпелся столько страха. Едва войдя, надсмотрщик заметил, что крышка чайника с шумом и звоном ударяется то об стену, то об пол.
Тогда он зажег керосиновую лампу и увидел, что в чайнике застряла кошачья голова. Почуяв запах молока, кошка сунула голову в чайник, а вытащить не может. Мотает головой и привязанная к чайнику крышка бьется то о стену, то об пол. А кошка орет. Весь этот шум и напугал хана до смерти.
Хан схватил чайник, а надсмотрщик с силой вытащил кошку. Кошка стремглав выскочила в окно. Хан немного успокоился, но уснуть не мог. Утром он обо всем забыл и снова стал измываться над крестьянами.
Перевод с пушту А. Герасимовой
Алем Эфтехар
В рисовом поле
Машина катила по грунтовой дороге между рисовыми полями. Мы выехали из уездного центра полчаса назад. Товарищ, сопровождавший нас, показал на деревеньку впереди:
— Вон там…
До деревеньки было недалеко. Я попросил водителя остановить машину и сказал своим товарищам-репорте-рам:
— Вы езжайте, а я поговорю с кем-нибудь из крестьян и вернусь пешком.
Было душно и сыро, небо без единого облачка казалось слегка темнее обычного. Насколько хватало глаз, тянулись рисовые поля, и этот монотонный пейзаж оживляли лишь глинобитные хижины, иногда обнесенные забором, да ряды раскидистых ив. Поля скрадывали расстояния, но до деревни, казалось, и в самом деле недалеко. Весь уезд располагался на сравнительно небольшом пространстве. Уездный центр с трех сторон окружали холмы, переходящие в горы.
Я шел по насыпной дорожке и наткнулся на работавшего в поле крестьянина. Воздух был здесь особый, пропитанный запахом рисового поля.
Крестьянин лопатой открывал запруду, чтобы заполнить водой участок поля, и, поглощенный работой, не заметил меня.
— Салам алейкум, отец! Бог в помощь! — приветствовал я его.
Он обернулся. На вид ему было лет шестьдесят, среднего роста, худощавый. Дочерна загоревшее лицо в глубоких морщинах, седая бородка. Одет он был в старую выгоревшую гимнастерку, такие же штаны и доживавшие свой век, купленные где-то на барахолке, ботинки. На голове — темно-синяя чалма.
Увидев меня, старик растерялся. Не оттого, что я был одет кое-как и не очень чисто, как и подобает в такой поездке, и походил на работягу-дорожника. Смутил старика пистолет, болтавшийся у меня на поясе, и, с опаской глядя на меня, он ответил:
— Ваалейкум ассалам, дай тебе бог здоровья! Что-нибудь случилось?
Я сразу понял, в чем дело, и постарался успокоить беднягу.
— Отец, дорогой, все в порядке. Я из Кабула, понимаете, приехал сюда, чтобы написать про крестьян. Увидел вас, дай, думаю, поговорю с человеком, расспрошу про ваше житье-бытье, если, конечно, не возражаете.
Он, кажется, ничего не понял, но успокоился:
— А ты кто?
— Я журналист, пишу для газеты.
— Значит, на правительство не работаешь?
— Как же так? — решительно возразил я. — Именно на правительство и работаю. А вам что, правительство не нравится?
— Упаси боже, — ответил крестьянин. — Я такого не говорил. Я просто не понял, чего тебе надо.
Я пояснил с улыбкой:
— Мы с вами поговорим, а потом я напишу, как вы живете, как работаете, какие трудности, какие жалобы, чем довольны, чем недовольны. Все это напечатают в газете, чтобы о вас узнали и власти, и весь народ, и у нас в стране, и во всем мире.
Старик с хитрецой спросил:
— Да простит тебя господь, ты, может, ославить меня собираешься?
— Не ославить, уважаемый, а прославить. Так не возражаете, если я у вас кое о чем спрошу?
Старик посерьезнел и ответил раздумчиво:
— Здесь?
— Можно и здесь.
— Э нет — пойдем ко мне, попьем чайку, там и поговорим.
— Большое спасибо, — поблагодарил я, — но, право же, не стоит, здесь очень удобно, ваши слова для меня — и чай, и нокль[Нокль — миндальные орехи в сахаре.].
— Да, конечно, — закивал он. — Лучше никуда не ходить — места здесь сам знаешь какие…
Мы сели прямо на землю, я достал карандаш и блокнот. Начал не с имени и фамилии, а с другого.
— Как у вас в уезде насчет безопасности?
— Не знаю, что и сказать, — вздохнул старик.
— Говорите правду.
— А какую правду?
Я удивился:
— Разве бывает несколько правд? По-моему, правда всегда одна.
Старик, видно, многое знал и ему хотелось излить душу, но настороженность его не покидала.
— Может быть, и одна, только не в нынешнее время, — ответил старик, посмотрел на гряду гор на востоке и перевел взгляд на мой чертов пистолет. — Правда, говоришь? Правда, сынок, у того, у кого оружие. Попробуй перечить ему!
Старик замолчал, а я напряженно думал, как бы его разговорить, найти к нему ключ. Надо проявить сочувствие, понимание, думал я, отнестись к его словам с максимальной серьезностью.
— Послушайте, отец, — сказал я. — Я знаю, о чем у вас болит душа. Всем нам, всему народу сейчас тяжело. Но поверьте, у меня с вами одна боль. Оружие — это для врагов. А здесь оно мне не нужно. Я хотел бы знать, например, виды на урожай в этом году.
— Как всегда, — нетерпеливо произнес он. — Мы-то работаем, тянем лямку, а что получится — посмотрим.
— Власти дают крестьянам химические удобрения, сортовые зерна, машины для сельского хозяйства, кредиты предоставляют. Здесь у вас все это есть? Или до вас не доходит?
— Кто ловчее, тот получает, — нехотя сказал он.
Мне все стало ясно, но я прикинулся, будто не понял:
— Вы хотите сказать, что на вас наживаются, продают вам по завышенным ценам то, что положено по государственным?
Старик вздохнул:
— Да нет, не то… Ради бога, не мучай, не спрашивай…
Я переменил тему:
— А скажите, есть у вас малярийные комары? Ведь от них болеют малярией!
— А как болеют?
— Ну, жар сильный, человека трясет — очень плохая болезнь. Через день повторяется.
— Здесь трясет всех, — ответил старик. — И старых и малых. Я вот увидел тебя и тоже затрясся. Вечерами сижу с женой и детьми, и всех нас трясет. Так и других наверняка. Как увидим кого-нибудь чужого, так дрожь нападает.
— Отец, дорогой, — продолжал я. — А теперь скажите, приезжают к вам из отрядов по борьбе с малярией, делают опрыскивания, проводят медосмотры, ходят по домам?
Старик прикрыл лоб ладонью, задумался.
— Послушайте, отец! — прервал я затянувшееся молчание. — О чем задумались? Я ведь только спросил, работают ли чиновники, получающие жалованье, а если не работают, то наказывают ли их?
Старик взглянул на меня, и такая боль отразилась в его глазах, что казалось, он вот-вот заплачет:
— Знаешь, сынок, говорить можно много, да что толку? Ну да ладно, скажу, ты, кажется, человек неплохой… У моего брата был сын доктор. Бросил отца и приехал сюда лечить малярию. Два с половиной года работал у нас. Горячий был, вот как ты, только красивей тебя. Я за него дочь сватал, не захотел. Говорил, — правда, не мне, — что за ним городские красотки бегают, образованные.
Однажды в пятницу, в божий день, все отдыхали, а он поехал в одну деревню, где дворов двадцать — тридцать, сказал, там тяжелые больные. Он уже не раз туда ездил, лекарства возил, а тут лекарства у них кончились. И он поехал. И не вернулся. Схватили его.
Старик снова посмотрел на горы, возвышавшиеся на востоке, и, едва сдерживая слезы, продолжал:
— О боже праведный! Не дай бог ни кому такое увидеть — ни правоверному мусульманину, ни кафиру неверному, ни одному живому существу — господи, что они с ним сотворили! Раздели, руки-ноги связали, положили на камень и топором, топором! Сначала пальцы на ногах отрубили, потом ступни, потом по щиколотку, по колено, а до груди добрались — он и умер… А как страдал, бедный, о господи, как умирал, надо же такую смерть принять!
Губы и руки у старика дрожали, из глаз лились слезы, он вытер их и тихо произнес:
— Сынок… Ради бога, не спрашивай больше. Что толку от разговоров?! Ему-то ведь не поможешь!
Всхлипывая, он поднялся, взял лопату и прежде, чем пойти к дому, сказал:
— Иди, сынок, иди по-хорошему. Осторожно иди. Ты парень неплохой, светлый, настоящий мусульманин, как племянничек мой несчастный. Не дай бог с тобой что приключится! А они, — ох изверги! — как же может человек сотворить такое, ведь подумать — и то страшно…
Я стоял потрясенный, не мог вымолвить ни слова, даже не помахал ему вслед.
Через несколько минут из деревни выехала машина. Мои товарищи возвращались из штаба группы защитников революции. В этой группе были люди, порвавшие с бандами, и добровольцы.
Перевод с дари Л. Рюрикова
Анкета
Вечер выдался тихий, спокойный. Люди погасили светильники и собрались спать, надеясь, что ночь пройдет спокойно.
