Владимир Топорков - Наследство
– Ты посиди, Евгений Иванович, всё равно тебе бюллетень ещё не выписали.
– А он мне не нужен, Гриша. Безработному бюллетень – как безногому сапоги…
Бобров осторожно захлопнул за собой дверь, быстро добрался до лестницы, спустился в раздевалку, где облачился в свою праздничную одежду – как-никак в тот день в обком партии ездил – и только с грустью посмотрел на пальто: прямо спереди красовались серые пятна неоттёртой грязи. Это лишний раз напомнило ту, теперь уже давнюю историю: упал Евгений Иванович, как рассказывал Степан Плахов, прямо лицом в грязь. Хорошо, что увидел его в наступившей темноте Степан, а то неизвестно, чем бы дело кончилось. Мог и закоченеть от холода или захлебнуться.
Бобров попросил у кастелянши щётку, соскоблил грязь, очистил пальто и теперь, уже не теряя ни секунды, вывалился на улицу. Она словно оглушила его несметью света – яркого от прорезавшегося в малиновом ореоле солнца, от блестящего снега, неповторимой свежестью пахнувшего в лицо. Эта свежесть будто добавила бодрости, и Евгений Иванович быстро зашагал по тропинке к селу.
Наверное, от быстрой ходьбы, а может, от свежего бодрящего воздуха Бобров почувствовал, как вспыхнул на щеках румянец и несильная тупая боль появилась в груди. Видимо, лихо начал, подумал Бобров и сбавил ход. Теперь ему после больницы надо, как ребёнку, по шажку осваивать ходьбу, иначе снова может быть беда.
Домой добрался к обеду. На улицах села после метели произошло какое-то праздничное обновление. Кажется, этот снег лёг серьёзно, больше не стаёт, наоборот, ляжет плотно, скуёт, как спрессует, своей тяжестью землю до весеннего тепла.
Уже у калитки понял Бобров, что в доме кто-то есть, несколько свежих следов – крупных мужских, в кирзовых сапогах – на снегу остаются причудливые пупырышки, как кнопки гармони, и другие мелкие, с острыми каблучками – наверняка женские. И вдруг учащённо стукнуло в груди – а ну как это Лариса, его первая и теперь, наверное, последняя любовь, потому что после всего перенесённого, после предательства Любы, после всех передряг на работе сил осталось, как говорится, на малый мизер. Он почувствовал, что непослушными стали ноги, и, словно подбитой птице, не хватило вдруг воздуха.
Степан распахнул дверь – так вот отпечатки чьих кирзачей на снегу! – радостно заулыбался. Бобров поймал его взгляд, попытался найти в нём ответ на свой главный вопрос, но не нашёл и, вздохнув, заговорил:
– Ну, здравствуй, Степан! Я гляжу, ты тут домоседствуешь?
– А что делать? – засмеялся Степан. – Как говорят, ходи изба, ходи печь, хозяину негде лечь.
Он пошёл вперёд, увлекая за собой Боброва, и тот, едва переступив порог, сразу увидел Любу. Она сидела неподвижно, и у Евгения Ивановича защемило сердце, перед глазами поплыл серый сумрак. Наконец Люба поднялась, но шага вперёд не сделала, и Бобров тоже подавил в себе желание пойти навстречу. Что-то непреодолимое стояло в этой комнате между ними, незримая преграда словно перегородила путь – ни сблизиться, ни обняться.
А может быть, самая прозаическая деталь удержала Любу на месте – почти два месяца больницы не прошли для Боброва бесследно. Он видел в зеркале, как заострился нос, будто у мертвеца, впали щёки, утратившие румянец, две глубокие борозды распахали лоб. Болезнь не красит, это понятно каждому, и Бобров лишь молча поклонился Любе – поклонился немножко театрально, и она улыбнулась краешком губ. Потом она, вроде бы преодолев смущение, снова опустилась на стул, и у Боброва тоже немного полегчало на душе.
Между тем Степан, молчком наблюдавший эту сцену, заговорил торопливо, точно стараясь разогнать гнетущую тишину:
– А у меня сегодня отгул, как сейчас молодёжь шутит: «два отгула за прогул» – я и решил, Женя, печь в твоём доме протопить. Вернётся Серёжка из школы, а тут Ташкент, не придётся парню хлопотать…
– А что, Серёжа сам печь топит? – тихо спросила Люба.
– Конечно, – спокойно ответил Степан, – а кто ж за него? Парень, можно сказать, самостоятельным становится. Да и пора – двенадцать лет. Я в этом возрасте вообще в доме за командира был. Бывало, мать уходит, а мне поручение: «Ты, Стёпка, как из школы вернёшься – первым делом воды натаскай, десять вёдер корове и овцам, да ещё для себя. Ну а потом напои скот, навоз убери, к вечеру печку истопи». Вот, бывало, и танцуешь в доме, как чёрт на ступе, помнишь, Жень? Он ко мне забежит – айда, Стёпка, на лёд, банку гонять, – а у меня в это время, что называется, дым коромыслом, работа в самом разгаре.
– А вы не боитесь, что Серёжа дом спалит или ещё что сделает? – спросила Люба.
– Ты знаешь, Любовь Николаевна, – Степан опустился на стул, начал объяснять, как маленькой. – Главное, что ребят воспитывает – самостоятельность, доверие. Помню, я девять классов кончил и пошёл на лето в колхоз работать. А мне бригадир дядя Вася Курлыкин говорит: «Бери, Степан, с собой ребят посмышлёнее, будете загон для скота строить. А ты становись у них за старшего». Ну мне, честное слова, грудь от радости распёрло за такое доверие, ног под собой не чую. И что ты думаешь, за три дня такой загон соорудили, что взрослые диву дались – как это у ребят соображения хватило, как это они, черти, всё так разумно сделали. Вот и Серёжка сейчас понимает – он один в доме, без отца, надо стараться…
– А кто же его кормил? – с тревогой спросила Люба.
– О-о, – закрутил головой Степан, – тут просто кашеварня была. Девки мои придут – так, веришь или нет, на плите целых полдня кипит и варится. Правда, чаще всего моя Дарья им помощь оказывала, но он, Серёжка, и сам парень расторопный…
Только сейчас уловил Бобров, что все эти рассказы Степана специально для Любы, и похвалы сыну – успокаивающее лекарство для неё. Степан, видать, тонкий психолог, значит, какое-то беспокойство уловил в Любе. Хотя в своём рассказе о Серёже вряд ли что приукрасил, по крайнем мере, приходя в больницу вместе с ним, говорил Боброву то же самое.
Степан поднялся со стула, пригладил волосы, сказал:
– Слыхал новость-то?
– Какую?
– Твоего лучшего друга Кузьмина арестовали…
– За пьянку, что ли?
– Бери глубже – за воровство. На каких-то маклях попутали.
– Выкрутится…
– Ты так думаешь? – удивился Степан.
– А ты по-другому? Не такой человек Кузьмин, чтобы попадать как кур в ощип. У него и друзья найдутся, руку помощи протянут.
– Все друзья до чёрного дня…
– Не скажи, Степан, – Бобров усмехнулся, – эта братия единой верёвочкой повязана.
– Вот она и оборвётся, та верёвочка.
– Поживём – увидим.
– Дал бы Бог – наказали этого мошенника. Житья уже в колхозе людям не стало…
– А ты, видать, интересуешься, как в колхозе жизнь идёт? Между прочим, кто-то мне говорил, что уйдёт из колхоза в коммунальное хозяйство и всё, крышка.
– Зря шутишь, Женя, – Степан смущённо смотрел на него с высоты своего роста, – зря. Значит, так человек устроен, что до всего дело есть. А в колхозе я как-никак больше двадцати лет отбу́хал, от звонка до звонка.
Степан умолк, потом повернулся к двери.
– Ну, я пошёл. Поговорите тут, а мне ещё корове надо сена дать. Посмотри, Женя, за плитой. Прогорит – дров подкинешь…
Степан скрылся за дверью, и в комнате воцарилась гнетущая тишина. О чём говорить с Любой и как понимать её визит? Шаг к примирению? Разочарование в новом спутнике? Наконец, тоска по Серёжке?
Люба заговорила первой, спросила с упрёком:
– Что же ты мне не написал, что в больнице лежишь? Неужели адреса не помнишь?
Бобров промолчал, хотя мог бы ответить, что почти две недели лежал в реанимационной палате, потом больше месяца – в обычной, куда даже Серёжку не всегда пускали, но стоит ли?.. Было да прошло, теперь об этом надо быстрее забыть.
Люба, не услышав ответа, сощурила глаза в узкие твёрдые щёлочки, сказала с усмешкой:
– Видно, обо мне ни разу и не вспомнил. Все вы, мужики, на одну колодку.
Вот это да! К чему это она? На одну, не на одну – какое ей теперь до него дело? Люба тем временем продолжала:
– Самое главное – Серёжка тут одинёшенек, как перст! Откровенно говоря, я забрать его приехала…
– Почему?
– Разве не ясно? Мне про твою болезнь сообщили, я и встрепенулась – сын без родительского присмотра остался…
– Ладно-ладно, Люба, страсти-то нагонять.
– А никаких страстей и нет. Не пришёл бы ты сегодня, забрала б Серёжку.
– А тебе не кажется, что он у нас уже вполне самостоятельный, может принимать собственные решения? Так что учти на будущее.
– Учту, – буркнула Люба, – обязательно учту…
Разговор, кажется, не начавшись по-настоящему, подошёл к концу, и Люба встала со стула, вздохнула:
– Здоровье-то как, Женя?
– Теперь лучше.
– Ну, береги себя… Не будешь возражать, если я в школу загляну, Серёжку навещу?
