Тим Уинтон - Музыка грязи
– Твои двоюродные старше моих родителей, – сказала она, когда он уселся.
– Мы уезжаем, – сказал он.
– Но я не поела.
– Уезжаем из города. Утром мы едем в Кунунарру.
– Вот как? – сказала она, глядя на веранду, обвитую бугенвиллеей, где полным ходом шли романтические ужины. – Я, вообще-то, решила, что пора это кончать и лететь на юг.
– Мы знаем, где он.
– Джим, ты вообще понимаешь, сколько там разных мест?
Он вытащил из кармана рубашки карту и расстелил ее на столе. Джорджи посмотрела на взлетно-посадочную полосу под его пальцем и на линию побережья рядом с ней. Ее сердце подпрыгнуло. Она подняла на него глаза. Джим, кажется, был в восторге.
– Мест много, Джорджи, а вот людей мало. Когда кто-нибудь проезжает, люди замечают. Кто-то отвез его туда в мокрый сезон. Перед Рождеством. Хорошее описание. Кроме того, он воспользовался моей фамилией. Вот засранец.
Джорджи рассматривала карту – россыпь топографических контуров, которая образовывала залив Коронации. Она почувствовала нелепый укол блаженства от того, что Лютер Фокс помнит, от того, что он запомнил ее глупые воспоминания об острове. И не так уж много мест, до которых было бы так сложно добраться. Вряд ли он из кожи вон лез просто для того, чтобы его потом нашли. Вот если только – сознательно или нет – ты хочешь, чтобы тебя мог найти только кто-то, кто знает. Сама идея сумасбродна, но так и не покидала Джорджи.
– В Кунунарре можно зафрахтовать самолет-амфибию, – сказал Джим. – Пара тамошних пилотов поговаривают, что на тех маленьких островках кого-то видели. Люди считают, что все это шутка. Я заказал туда чартер. Завтра.
Наконец подошла официантка и приняла заказы. В воздухе разносился аромат цитронеллы. Джорджи налила воды в стакан для вина.
– Ну как? – спросил Джим.
Она пожала плечами. Господи, она не знала, что и думать.
– Просто неожиданно, – сказала она.
– Ты, кажется, в шоке.
– Да уж, наверное, – признала она, чувствуя, как энергия и уверенность прошедших недель испаряются из нее.
Они сидели в гнетущей тишине, пока не принесли еду. Оба заказали барамунди, и им подали одну рыбину целиком. Она лежала между ними, исходя паром, на ложе из ростков и лимонной травы. Ее шкура все еще отливала металлом. Глаз был непрозрачен.
– Хочу поймать одну из этих малышек, – сказал Джим, устало пытаясь поднять настроение в компании. – На пятьдесят фунтов. Хочу посмотреть, как она прыгает.
– Знаешь, – пробормотала Джорджи, – я тут неожиданно подумала, как у вас с Лю Фоксом много общего.
Джим положил вилку.
– Я имею в виду, – сказала она, – вы оба потеряли матерей в детстве. И люди смотрят на вас обоих через какую-то странную призму удачи. Очень по-разному, разумеется. И вы живете… ну, в кильватере какой-то катастрофы.
– Это еще что? – спросил Джим с тихой яростью. – Пишешь школьное сочинение?
– А что с тобой и с ними со всеми, Джим?
Завитки пара поднимались от рыбы между ними.
Джим выпил бокал белого совиньона и налил себе второй.
– Моя мать убила себя. Нет ничего общего.
– Но я-то этого никогда не знала! – крикнула Джорджи. – Господи, за три года я вполне могла бы узнать такие основные вещи, тебе не кажется? Это и тот факт, что у тебя есть кузены-пенсионеры.
– Так глубоко мы никогда не копали, Джорджи, – сказал он.
Похоже, он тут же и пожалел о сказанном.
– И почему?
Джим выпил вино залпом и постарался собраться. С той самой ночи на террасе он еще сохранял тот честный вид, надрывную устремленность, которая волновала Джорджи.
– Если честно, – осторожно начал он, – ты никогда особо не любопытствовала. И меня это устраивало, потому что я хотел, чтобы меня оставили в покое. Я всегда, всегда держал все в себе. И все же бывали времена, когда я почти… ну, не то чтобы раскрывал душу, а… хотел сказать кое-что. О Дебби и о том, как оно бывало. О старых добрых временах. Но я все так и не решался.
– Это из-за того, что я… – спросила Джорджи, думая, а действительно ли она хочет знать.
– Большинство этих вещей я не говорил даже Дебби.
– А ты ведь любил ее.
– Ну…
– Все нормально, – сказала она.
– Ты мне всегда нравилась, Джорджи. Но у меня просто не было места, понимаешь? Меня там не было, я как бы и не присутствовал.
– И все же, – сказала Джорджи, не сумев скрыть горечь, – тебя послушать, так мы идеальная пара. Немой и глухой.
Джим воткнул вилку в рыбу, и яркая фольга ее шкуры соскользнула вбок.
– Послушай, я никогда не гонялся за тобой, Джорджи. На пляже в Ломбоке я даже не видел тебя. Даже после того, как мы познакомились, я тебя и не заметил бы, если бы ты не подошла на пляже поиграть с детьми.
– Мы занимались любовью, – сказала она, задыхаясь. – На второй день.
– Да, – сказал он, отколупывая белые хлопья мяса с рыбы.
– Кажется, тебе было что-то нужно.
Он кивнул.
– Но я не умолял тебя поехать со мной в Уайт-Пойнт.
– Ты попросил меня.
– Из вежливости.
– И ты хочешь сказать, что я прилепилась к тебе, как зараза?
– Нет. Господи, нам просто было жалко друг друга. Я помог тебе добраться домой. Ты застряла, даже когда оказалась дома. А я… ну, ты меня пожалела.
– Я хотела помочь, – сказала она. – Я думала, что помогла.
– Ты помогла. Я ни о чем не жалею. Черт, я просто сварился изнутри, совсем запутался. Милые мальчики. Большой милый дом на воде. А ты была без работы, приходила в себя после своего американца и путешествия. Вот так все и было.
– Ты думал, что я привязалась к тебе из-за денег? – спросила Джорджи, чувствуя, что на глаза наворачиваются слезы.
– Не дури.
– Господи, ты, наверное, был в ужасе, когда я приехала в город с одним рюкзачком.
Джим положил рыбу на тарелку и теперь методично выбирал обжаренные полоски чили.
– Ну, – признал он. – Выглядело это не очень. Но я не мог тебя выставить. Ты была к нам добра…
– И хороша в постели.
– А мне было одиноко, и я пытался из этого выбраться и решил, что мне все равно, что? подумают. Это была часть того, что? я решил изменить. Этот образ, который сложился у людей, то, как они меня видят.
Джорджи внимательно смотрела на него. Тяжелая, почти пугающая энергия снова овладела им. Это ее поражало. Она начинала подозревать, что именно за этой чертой и начинался мир, в котором он жил на самом деле.
– Ты хочешь сказать, – спросила она, – их представление о тебе как о талисмане, о счастливчике, золотом мальчике?
– Нет, – нетерпеливо сказал он, – не это. Не только это.
– Как ваша рыбка? – спросила официантка, стройная молодая женщина с проколотым пупком.
– Дохлая, – сказал Джим, указывая на рыбу. – Хотите проверить?
Они доели ужин в молчании, и Джорджи смотрела на лицо Джима, пока он в полной отстраненности жевал и пил. Она не могла бы сказать, собирался ли он с духом, чтобы продолжать, или просто закрыл лавочку до утра.
После ужина они недолго погуляли по широкому, изрытому пляжу. Желтая луна висела над отелем и над пустошами вокруг него.
В нескольких милях от пляжа, на мысе Гантойме, сиял огонь. Воздух был теплым. Джим шел рядом с ней, расстегнув рубашку. Несмотря на то что светила луна, Джорджи почти не было видно его лица, но через некоторое время она решила надавить на Джима.
– Ты говоришь о семейной репутации? – спросила она. – Это ты имеешь в виду? О переменах.
– Да, – сказал он почти облегченно.
– И зачем здесь что-то менять? Маленькие городки, в них живут легенды. Обычно это все фигня.
– В нашем случае это не фигня.
– Твой отец?
– Война его отымела. Еще до встречи с матерью у него был сын от предыдущего брака. Это я о Второй мировой. Вроде бы этот парень должен быть мне сводным братом. Он попал в плен к японцам. Его замучили до смерти. Кажется, это и перевернуло старика, сделало его таким каменным – он так никогда от этого и не оправился. К тому времени, как появился я, все, что оставалось, так это тот страшный злобный ублюдок. Вот чего им не хватает в Уайт-Пойнте. Этой сволочи, которую я ненавидел. Каких только вещей он не творил!
– А твоя мать?
– Ну, можешь себе представить, почему она сделала это. Он был чудовище.
– Но эта легенда, репутация, с которой тебе приходилось жить…
– Господи, иногда я чувствую его в себе, как отраву… Прямо чувствуется, как это перешло на…
– Ох, Джим, не говори так.
– А ты, черт подери, не понимаешь, о чем говоришь.
Джорджи шла какое-то время злая, наказанная, изумленная.
– Бивер думает, что ты веруешь, – сказала она наконец.
– Вот как? – тупо сказал он.
– Так ты боялся стать как твой отец?
– Я и был как мой отец – вот в чем дело, – сказал он раздраженно. – И Бивер это знает. Эти чертовы добрые старые дни. Я был большая сволочь. Я был испорченный, дикий парень, неприкасаемый – из-за власти, которой обладал старик. Я мог делать в городе все, что хотел, и не сказать, что не пытался. Так я вырос. Таким я был. И никакая частная школа, черт бы ее подрал, не смогла бы этого вытравить. Что еще говорит Бивер?
