Меир Шалев - Русский роман
Она засмеялась, когда он подал ей чашку чая, рассеянно перекатывая во рту маслину, засмеялась и положила руку на его запястье, словно подтверждая, что вступает во владение.
В конце концов, она всего лишь старуха, сказал я себе. Высокая, но сутулая. Жесткие, седые волосы, морщинистое лицо, дряблые, толстые валики мяса, свисающие с шеи, мшистые старческие пятна, проступившие на лице и руках, как лишай на старых оливковых деревьях. Но под ее платьем угадывались длинные бедра. Ее ноги ступали неуверенно, но сохранили точеное изящество.
Она тоже пила неостуженный, только что вскипевший чай, а когда чашки опустели, они оба поднялись, словно по сигналу, и обнялись. Дедушка прижался к ней лицом и стал медленно покачиваться вместе с нею. Его усы касались ее шеи, одна рука мягко и быстро выстукивала на ее плече код узнавания, а вторая скользила от ее грудей к животу тем давним заученным движением, что все эти годы ожидало на складе осиротевших привычек.
У каждой пары, объяснил мне потом Ури, есть свой собственный и ограниченный набор любовных движений и жестов. Он образуется быстро, заучивается медленно и не забывается никогда.
«Эти движения остаются и после того, как любовь кончается, — сказал он. — После того, как они перестают дышать кожей друг друга, пожирать плоть друг друга и нырять с головой, как безумные, в глаза друг другу».
Ури имел что-то против человеческих глаз. Он утверждал, что в глазах нет никакого такого «выражения» и все разговоры, будто глаза — это зеркало души, «попросту элементарный оптический обман». Он предпочитал читать по ртам, расшифровывая уголки губ, и когда говорил с человеком, всегда смотрел только на его рот, а не в глаза.
Шуламит плакала, дрожа всем телом. Крестьянские пальцы дедушки ползли по ее коже, осторожно прикасаясь и прижимаясь к ней. Плотины времени распадались, и слабые колени двух состарившихся людей подкашивались под нарастающим напором. Только сейчас дедушка заметил, что я еще в комнате, и оторвался от нее. Они сидели и смотрели друг на друга, и воздух в комнате так сгустился, и столько слов и прикосновений ждали в своих тайниках, что я поторопился сказать, что мне нужно закрыть поливалки, и побрел в сад.
Когда часа через два я вернулся, у них еще горел свет, водяной бак шумел, нагреваясь, и я застал их посреди разговора по-русски.
«Что было, то было, — сказал мне дедушка. — Теперь мы с Шуламит будем жить вместе. Нам осталось не так уж много лет».
«С каждым разом, что я взбирался на башню, у меня оставалось все меньше сил и становилось все больше страха».
Цепкость пинесовских рук ослабевала, и как-то раз, спускаясь с лестницы, он чуть не свалился с десятиметровой высоты. «Я долго висел, уцепившись за лестницу с нечеловеческой силой». Его трясущиеся колени больно ударялись о холодный металл. Жуткий страх перехватил дыхание.
«Почему ты не позвал меня? — рассердился я. — Если бы ты сорвался, я бы тебя поймал».
Пинес грустно улыбнулся. «Это уже не сказки твоего дедушки, Барух. Сейчас речь идет о реальных вещах, — сказал он. — А кроме того, хотя ты силой пошел в своего отца, но я куда тяжелее твоей матери».
Постепенно он пришел в себя и, поскольку подниматься было легче, чем спускаться, решил продолжить подъем и в конце концов в очередной раз распластался на сыром бетоне крыши, чтобы успокоиться и восстановить дыхание.
Прошло около получаса, и он уже собрался было спускаться, как вдруг услышал чье-то прерывистое дыхание и звук быстрых рук, перебирающих перекладины. Он перегнулся через ограду и увидел две темные фигуры. Они поднимались быстро и ловко. Он не знал, куда укрыться. В смущении, испытывая неловкость, он пригнулся за остатками наблюдательной будки, сжался, как только мог, и увидел, как эти двое ступили на крышу.
В темноте он не мог разглядеть лица, но по их движениям было понятно, что это молодые, уверенные в себе и в своей ловкости люди, «знающие, как все молодые, что их тела им полностью послушны».
Они тут же упали на груду мешков, и Пинес из своего укрытия услышал шелест торопливо стаскиваемой одежды, приглушенные стоны и давно забытое влажное чмоканье раздвигаемой плоти и выскальзывающего мяса. Потные испарения любви поднимались над горячими телами, сгущались в холодном воздухе и вливались в его ноздри. Лежа завороженный греховным очарованием этого мгновенья, старый учитель почувствовал вдруг, как что-то шевельнулось в самых, казалось, омертвевших частях его тела, и тут увидел, как на фоне темного неба появился кудрявый, резной профиль юноши, приподнявшего голову над перилами крыши.
На сей раз дерзкий крик послышался совсем рядом.
«Я трахнул жену Якоби!» — выкрикнул молодой любовник.
Пинес сжался, как полевая мышь, вспугнутая в своей норе, и почувствовал, что его виски разламываются от вожделения и стыда. Якоби был молодым и удачливым секретарем деревенского Комитета, а жену его учитель знал с тех пор, как она была одной из множества его учениц.
«Внучка Бен-Якова, того самого Бен-Якова, что был убит во время арабского восстания 29-го года[149]. Была симпатичным, разумным ребенком и на моих глазах выросла в добрую, работящую, стеснительную девушку».
Крик взорвался на ветру, и его звуки, рассеявшись во все стороны, стали спускаться на деревню, как обрывки белых лепестков миндаля. На лица проснувшихся деревенских женщин взошла дремотная улыбка. Потом тишина вновь сомкнулась над вершиной водонапорной башни, и теперь Пинес слышал только удары собственного сердца и совсем рядом с собой — тихий, горловой смех женщины, прижавшей голову возлюбленного к своим грудям, чтобы заставить его замолчать.
Так они лежали, не подавая звука, и кровь в старых чреслах учителя постепенно успокоилась тоже. Ему стало холодно, но он боялся пошевельнуться и мучился, пока они наконец не встали, оделись и начали спускаться по лестнице.
Он решил выждать еще несколько минут, чтобы избежать неловкости, если они его увидят. Потом встал, схватился за перила, глянул вниз и увидел, что из темных кустов вокруг башни выскакивают несколько мужчин и, «точно злобные звери», набрасываются на влюбленную пару.
Женщину оттащили за волосы, а парня повалили и в ужасающем молчании стали методично, будто выполняя какую-то механическую работу, избивать и топтать тяжелыми рабочими ботинками. Только надсадный хрип, стоны и всхлипывания да тяжелое шмяканье ударов слышались в холодном воздухе.
Когда нападавшие снова исчезли в кустах, Пинес торопливо спустился по лестнице, подошел к лежащему и посмотрел на. его окровавленное тело. Рваное мясо сверкало всеми оттенками кармина, точно раздавленный гранат, и сердце учителя сжалось и задрожало.
«Он лежал лицом вниз. Я осторожно повернул его на спину, и он застонал от боли. Это был Ури Миркин. Твой двоюродный брат».
33
Я и сейчас еще мучительно жалею, что меня не было там в ту ночь, чтобы вырвать Ури из рук истязателей. В ту минуту я топтался под домом нашего деревенского врача. Здравчасть дома престарелых регулярно оповещала деревенских врачей о состоянии здоровья их стариков, и я надеялся услышать сквозь занавески, как чувствует себя дедушка в эти свои последние дни.
«Если бы я был там, — всхлипывая, говорил я Пинесу, — если бы только я был там! Я бы спас Ури. Я бы поубивал их всех».
Кулаки мои сжимались и разжимались, пот катился по шее.
Пинес рассказал мне обо всем лишь после того, как Ури изгнали из деревни. Все знали, что произошло, но только мне старый учитель признался, что был в эту ночь на башне. На заседании деревенского Комитета он на все расспросы отвечал, что вышел погулять из-за бессонницы и увидел юношу, лежавшего без сознания. «А увидев, закричал во весь голос, что совершившие эту подлость — бандиты, разбойники, сыны рефаимов[150]».
На самом деле Пинес спросил Ури, что с ним, и, не получив ответа, бросился в розовый сад возле синагоги, смочил под краном носовой платок и, вернувшись, вытер разбитые губы моего брата. Худое искалеченное тело медленно шевелилось в усилии и муке сломанных ребер и раздавленных тканей. «Как израненный ангел, упавший с небес».
Он подхватил Ури под мышки и с трудом дотащил до своего дома, стоявшего неподалеку. «У него была сломана ключица и вывихнуто плечо».
«Почему ты не позвал меня?! — взвыл я. — Я бы донес его на руках!»
Пинес уложил Ури на свою кровать и сидел возле него всю ночь. Он раздел его догола, осмотрел нежное, стройное, истоптанное тяжелыми ботинками тело, бережно протер его раны влажным платком и смазал зеленкой.
Ури дергался и стонал от боли, разноцветные кровоподтеки переливались по всему его телу, как цветы, и запах раскрывшегося женского бутона, еще подымавшийся от его чресел, не переставал ударять в возбужденные ноздри Пинеса, «заполняя носовые синусы» и собираясь под костями висков и лба, точно слой сладкой росы.
