Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона
Положенные в ряд так, что босые ступни касаются кромки тины, остуженной и разрыхленной приливом, мертвецы ждут погрузки под устремленными на них с высоты стен взглядами и насмешками мавров-победителей. Задержка из-за того, что желающих доставить покойников к месту захоронения больше, нежели необходимо, и это вызывает удивление, если вспомнить, что прельстительная перспектива разжиться одежонкой с убитых не покроет издержки и протори этой тяжкой и скорбной работы, однако факт остается фактом – все рвутся в лодочники и могильщики, потому что рядом с кладбищем только что, то есть буквально на днях, возникло поселение потаскух, которые до сей поры были рассеяны по всяким там уединенным пещерам и гротам и ждали, каков же будет ход военных действий, если пришел-увидел-победил, то сойдет любое временное пристанище, если же осада затянется, а по всему судя, именно так оно и будет, невольно захочется большего удобства, и в этих обстоятельствах – какого-нибудь тенистого приволья, потому что в такие знойные дни трудно исполнять свои обязанности, вот и появились сколько-то лачужек, бог знает из чего смастеренных, из прутьев сплетенных, а для ложа сойдет стожок сена или охапка каких-нибудь полевых трав, которые со временем, смешавшись с прахом усопших, станут перегноем. И не надо быть всесветным эрудитом, чтобы заметить, что как ныне, так и в те средневековые времена, как ни противилась Церковь подобным классикам, неразлучной парочкой ходят Эрос и Танатос, а в нашем случае – еще и взяв в посредники Гермеса, потому что нередко одеждой покойных оплачиваются добрые услуги женщин, которые, поскольку искусство еще в зачатке, а страна в колыбели, сопутствуют восторгам клиентуры искренне и радостно. Ну и в связи с этим уже неудивителен спор: Я пойду, Нет, я пойду, и это не сожаление о павших товарищах и не предлог для того, чтобы на несколько часов отлучиться с передовой, но попросту неуемный зов плоти, утоление коего зависит от расположения или неприязни сержанта.
А теперь давайте пройдемся немного вдоль этой шеренги грязных и окровавленных тел, лежащих плечом к плечу в ожидании погрузки, одни убитые пялятся в небо вытаращенными глазами, другие, полузакрыв веки, кажется, еле сдерживают смех, напоказ выставлены язвы, зияющие раны, облепленные мухами, не узнать теперь, кто эти люди или кем были они, лишь ближайшие друзья смогли бы назвать их имена – потому ли, что земляки, потому ли, что вместе пережили одну и ту же опасность: Отдали жизнь за родину, сказал бы король, если бы явился сюда отдать героям последнюю почесть, но у дона Афонсо поблизости – свои павшие, и незачем идти так далеко, а речь или надгробное слово, если оно все же будет произнесено, должно быть оценено и воспринято как обращенное более или менее поровну ко всем, кто сейчас дожидается отправки, покуда решаются важные вопросы – кому на весла сесть, кому на кладбище могилы рыть. Командование не станет извещать семьи погибших телеграммой: Верный присяге и долгу, пал смертью храбрых, что, бесспорно, звучит не в пример изящней, чем объясняться напрямик: Какая-то сволочь мавританская башку ему размозжила, швырнув со стены камень, потому что в тогдашних армиях еще не было точных списков личного состава, генералы в самом лучшем случае и очень приблизительно знают, что при начале дела было у них тринадцать тысяч бойцов, ну и каждый день списывать в расход скольких-то, солдату на фронте имя не нужно: Вперед-вперед, сукины дети, кто попятится – своей рукой прикончу, вот он и не отступил, а тут камень со стены упал и пришиб его. Звали-то его Галиндо, этого вот, но сейчас он в таком виде, что и мать родная не узнает, голова сбоку расколота, все лицо в засохшей крови, а справа от него – Ремиго, на траве расстеленной он лежит простреленный[34], причем сразу двумя стрелами, потому что на прицел взяли его сразу два мавра, а у них соколиный глаз и самсонова рука, но они тоже здесь не задержатся, через несколько дней придет и их черед, и их, в точности как тех, выставят на солнце ждать погребения, а поскольку город обложен, не попадешь на кладбище, где теперь поганые галисийцы правят свои мерзостные обряды. Ну, маврам легче, с позволения сказать, лишь в том отношении, что их провожают в последний путь семьи, что над ними стенают и причитают женщины, хотя, как знать, не снизят ли боевой дух войска безутешные рыдания: Сын мой, сын мой, тогда как в лагере христиан обряд происходит в исключительно мужском обществе, а женщины, если имеются, имеются, извините, не в том смысле и служат другим целям, их дело – укладываться под каждого, кто придет, различия в длине и объеме благодаря привычке уже не замечаются, кроме каких-то уж совсем исключительных случаев. Галиндо и Ремиго переплывут залив в последний раз, если, конечно, случалось им это делать раньше, а уподобляя жизнь человеческую стремнине, скажем, что многие проплыли по той реке недалеко, и не успели истратить свои потаенные нутряные соки, и в смерть отправились, полные жизни, которая никому не пригодилась. А вместе с ними на дне баркаса, вповалку, друг на друге, потому что места мало, поплывут Диого, Гонсало, Фернан, Мартиньо, Мендо, Гарсия, Лоуренсо, Перо, Саншо, Алваро, Годиньо, Фуас, Арналдо, Соэйро и прочие, кои не упомянуты здесь по той причине, что они тезки вышеназванных, и, стало быть, из желания избежать протеста: Этот вроде уже был, а ведь это неправда, вполне можно было написать: Плывет на баркасе Бернардо, имея в виду тридцать покойников с одним и тем же именем, и никогда мы не устанем повторять: Имя ничего не значит, и лучшее этому доказательство – то, что Аллах, у которого их девяносто девять, так и не сумел стать больше чем Богом.
Плывет на баркасе и Могейме, но плывет живым. Он остался цел и невредим после штурма, не получил ни царапины, и не потому, что держался поодаль, напротив, можно поклясться, что был в самой гуще, держал лестницы, как и Галиндо, но тому не повезло. А быть назначенным на церемонию погребения – честь не меньшая, чем быть отмеченным в приказе или получить благодарность перед строем, это так называемое увольнение в город, потому что сержанту небезызвестно, как будут его люди проводить время между отбытием и прибытием, и так жаль, что сам не может отправиться со своими подчиненными, ему надо сопровождать капитана Мема Родригеса в ставку дона Афонсо, куда вызвали командиров и начальников подвести баланс – отрицательный, ясное дело, – неудавшегося штурма, из чего можно заключить, что и у них служба не мед, не говоря уж о более чем вероятной ответственности, которую король возложит на капитанов, а те спихнут вину на сержантов, а те, бедолаги, не смогут сослаться на трусость своих солдат, потому что, как известно, всем хорошим в себе рядовой обязан сержанту. Если и впрямь так произойдет, непременно срежут число сопровождающих, ничего, пусть, мол, убитые сами доплывут, в конце концов, курс у них один, тем более что пора уж заводить историю про Летучего Голландца. С ближайшего откоса, с порога своих лачужек смотрят женщины, как приближаются лодки с грузом мертвецов и похоти, а та, что задержалась с посетителем внутри, начнет бессовестно подмахивать живей, чтобы поскорей отделаться да освободиться, потому что солдаты из этих плавучих похоронных команд, оттого, вероятно, что им остро требуется уравновесить неизбежность смерти правами бытия, не в пример горячей, чем любой вояка или штатский, совершающий рутинное совокупление, а ведь хорошо известно, что щедрость возрастает прямо пропорционально утоленному пылу. Сколь бы мало ни значили имена, есть они и у этих женщин, помимо общего, родового названия, зовут же их Тарежами, как матушку нашего государя, или Мафалдами, как королеву, о прошлом годе приехавшую к нам из Савойи, или Саншами, или Эльвирами, или Дордиями, или Эндеркинами, или Урраками, или Доротеями, или Леонорами, а у двух имена просто драгоценные, одну зовут Шамоа, другую – Монинья, так и хочется забрать обеих из вертепа и отвести домой, подобно тому как Раймундо Силва чуть было не поступил с бродячим псом на Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, то есть не из жалости, а из любознательности, интересно же, какие таинственные узы связывают человека с его именем, даже когда он кажется еще меньше, чем оно.
Могейме пускается в путь, преследуя две цели явные и одну тайную. Насчет явных говорено уже было достаточно, отрыты могильные ямы, чтобы принять мертвых, открыты женские объятия, чтобы принять живых. Еще грязными от черной сырой земли руками Могейме расстегнет штаны и, ограничившись тем лишь, что задерет рубаху, подойдет к облюбованной и выбранной, а она тоже всего лишь взобьет юбку, закатает ее до поясницы, науку любви еще только предстоит внедрить в этих краях, столь недавно отвоеванных у мавров, которые, уходя, унесли с собой многие ее положения и открытия, так, по крайней мере, говорят про них, если же кто-нибудь из этих шлюх, будучи с мавританскими корнями, по несчастной случайности, по житейскому невезению перешла в международное пользование, то она свое искусство будет скрывать и таить, пока не сможет продавать новации за лучшую цену. Разумеется, в этом деле португальцы вовсе не всегда ведут себя как грубые скоты, ведь, как ни крути, возможности зависят от средств, более или менее одинаковых у всех народов, но нашим соотечественникам явно не хватает изысканности и воображения, склонности к движению легкому и тонкому, умения нагнетать и умело приостанавливаться, одним словом, то есть двумя, – культуры и цивилизованности. Для полной обрисовки персонажа не очень, в сущности, существенно, что Могейме артистичней и квалифицированней всех своих однополчан. И если рядом рычит от наслаждения Лоуренсо и воет Эльвира, то другая пара ответствует им не меньшим пылом, и Доротея делом чести почитает ни на шаг не отстать от коллеги в излиянии чувств, столь же бурном, сколь и прихотливом, а Могейме, судя по всему, не видит никаких резонов молчать. Что ж, покуда не взошел на престол поэт дон Динис[35], будем довольствоваться тем, что есть.
