Жозе Сарамаго - История осады Лиссабона
С площадки минарета муэдзин слышит гибельный шум схватки, столь непохожий на веселый многоголосый гомон, что достигал его ушей на этом самом месте, когда отплывали крестоносцы. Сейчас муэдзину не надо опрометью нестись вниз, дабы узнать, что происходит, – он и так знает, что происходит битва, вернее, она возобновилась после краткого затишья, когда христиане взяли предместья, – однако он не чувствует тревоги, ибо в доносящихся сюда голосах его братьев звучит не отчаяние и не горечь поражения, но бодрая отвага, так ему, по крайней мере, кажется, и наверняка так оно и есть, потому что в возмещение слепоты слух его развит в совершенстве и с годами не притупился. На других городских минаретах сейчас, вероятно, тоже вслушиваются в смятении муэдзины, шесть, восемь, десять слепцов, стоящих в черной тьме между небом и землей. Они ответственны за этот натиск, ибо подали сигнал к атаке, но все же невиновны, ибо не связали свои слова с произведенным ими и явным эффектом, и каждый из них скажет: Простое совпадение, и предпочтет думать, что пока еще парящие в воздухе отзвуки призыва к молитве, пусть даже и перемешавшиеся уже с ревом и бранью воинов, – это вроде ощутимого присутствия Аллаха, который защищает город и накрывает его громадным куполом, состоящим из мириад крохотных подрагивающих куполов, спускающихся от замка по склону до самого берега, меж тем как христианскому Богу не хватает, должно быть, щитов, чтобы защитить от летящих сверху стрел и камней своих скептических солдат. Лают испуганные столпотворением собаки, ищут, куда бы схорониться, поглубже зарывают косточки, ибо для чего-то же дан им инстинкт, если даже люди, наделенные всего лишь разумом, предчувствуют приближение черных дней, тяжких времен.
Эта отсылка к мавританским собакам, ох, ну то есть к собакам, которые пока еще живут при маврах, пусть хоть и в прежнем качестве самых что ни на есть нечистых тварей, но уже в самом скором времени станут питать своей грязной плотью истощенную плоть Аллаховых детей, – так вот, эта отсылка напоминает Раймундо Силве про того пса с Эскадиньяс-де-Сан-Криспин, если, конечно, не это неосознанное воспоминание о нем, наоборот, вызвало у него в голове аллегорическую картину с кратким комментарием насчет разума и инстинкта. Раймундо Силва почти всегда садится на трамвай у Портас-до-Сол, хотя и до этой остановки идти дольше, ну и, соответственно, от нее домой – тоже. А вот спросишь его, зачем он так поступает, наш корректор ответит, что профессия его предполагает сидячий образ жизни, а стало быть, надо побольше ходить пешком, но на самом деле причина не в этом, и его бы совершенно не затруднило спуститься по ста тридцати четырем ступеням, выиграв время и благотворно воздействовав на все шестьдесят семь связок каждого из своих колен, если бы, теша свое мужское самолюбие, он не считал себя обязанным по ступеням этим и подняться, отчего утомился бы до полусмерти, и эта диалектика отчасти объясняет нам, отчего на свете так немного альпинистов. Разумным компромиссом, соломоновым решением было бы спуститься там до Порта-де-Ферро, а подняться потом более долгим, но зато и несравненно более пологим путем, однако в этом случае пришлось бы признать, причем вполне себе недвусмысленно, что и легкие, и ноги уже не те, что прежде, хотя оценка эта весьма предположительного свойства, поскольку эпоха телесной крепости героя осталась за рамками нашего повествования. Совершая этот путь за последние недели раза два или три, Раймундо Силва пса не повстречал ни разу и думал, что тот, перестав надеяться на местных скупердяев, способных обеспечить ему минимальную подкормку, переместился, наверно, в места, более обильные объедками, а может быть, просто-напросто окончил свои дни, ибо надеялся слишком на многое. Раймундо Силва вспомнил о своем милосердном поступке, подумал, что мог бы ведь и повторить его, но ведь собаки, сами знаете, – они такие, их день и ночь снедает навязчивая идея завести себе хозяина, чтоб оделял любовью и хлебом насущным и чтоб вечно был у ноги, а от невротической тоски, с которой взирают они на нас, одно лекарство – застегнуть ошейник, выправить лицензию да взять в дом. Альтернатива этому – заморить их голодом, причем так медленно, чтобы не оставалось места для угрызений совести, ну и по возможности – на ступенях Святого Криспина, где никто не ходит.
Стало известно, что на равнине, примыкающей к замку у подножья холма, что по левую руку от королевской ставки, возникло новое кладбище, потому что очень уж большого труда стоило таскать покойников по оврагам и балкам к Монте-де-Сан-Франсиско, и пока доставишь их к месту вечного упокоения, они при такой-то жаре, извините, протухнут и смердеть будут пуще живых. Кладбище на Сан-Висенте тоже двойное, португальцы – тут, чужестранцы – там, и это, хоть и может показаться зряшным разбазариванием земли, на самом деле отвечает стремлению, неотъемлемо присущему роду человеческому, а для исполнения этого мертвые могут пригодиться не хуже живых. Там в свой час уснет вечным сном и рыцарь Генрих, но сначала придет другой час – звездный его час, когда он докажет тактическое преимущество штурмовых башен, подтверждая, благо прямые атаки на ворота и стены к успеху не привели, первый пункт стратегического плана. Но вот только не знает он, бедный Генрих, и некому ему сказать, что тот миг, когда с надеждой обратятся к нему взоры всей армии, не считая, понятно, завистников, а они и в ту эпоху уже существовали, – так вот, этот самый миг, на самом пороге славы, станет мигом его бесславной гибели, определение же это следует воспринимать в чисто военном значении, потому что иная, высшая слава будет в конце концов суждена издалека прибывшему. Но не будем забегать вперед. Сейчас речь у нас еще о том, что надо предать земле тела тридцати наших соотечественников, чьими жизнями заплатили мы за попытку взять ворота Ферро, а для того убитых сперва надо еще перевезти на другой берег эстуария, а потом протащить вверх по склону, да притом на руках, на самодельных носилках из грубо сколоченных жердей. На краю братской могилы покойников разденут, потому что одежда их живым сгодится, если, конечно, не испорчена непоправимо кровью, а впрочем, если даже и так, всегда найдется кто-нибудь небрезгливый и заберет ее себе, так что в итоге убитые лягут в землю такими же голыми, как та земля, на которой спали они не раз при жизни.
Положенные в ряд так, что босые ступни касаются кромки тины, остуженной и разрыхленной приливом, мертвецы ждут погрузки под устремленными на них с высоты стен взглядами и насмешками мавров-победителей. Задержка из-за того, что желающих доставить покойников к месту захоронения больше, нежели необходимо, и это вызывает удивление, если вспомнить, что прельстительная перспектива разжиться одежонкой с убитых не покроет издержки и протори этой тяжкой и скорбной работы, однако факт остается фактом – все рвутся в лодочники и могильщики, потому что рядом с кладбищем только что, то есть буквально на днях, возникло поселение потаскух, которые до сей поры были рассеяны по всяким там уединенным пещерам и гротам и ждали, каков же будет ход военных действий, если пришел-увидел-победил, то сойдет любое временное пристанище, если же осада затянется, а по всему судя, именно так оно и будет, невольно захочется большего удобства, и в этих обстоятельствах – какого-нибудь тенистого приволья, потому что в такие знойные дни трудно исполнять свои обязанности, вот и появились сколько-то лачужек, бог знает из чего смастеренных, из прутьев сплетенных, а для ложа сойдет стожок сена или охапка каких-нибудь полевых трав, которые со временем, смешавшись с прахом усопших, станут перегноем. И не надо быть всесветным эрудитом, чтобы заметить, что как ныне, так и в те средневековые времена, как ни противилась Церковь подобным классикам, неразлучной парочкой ходят Эрос и Танатос, а в нашем случае – еще и взяв в посредники Гермеса, потому что нередко одеждой покойных оплачиваются добрые услуги женщин, которые, поскольку искусство еще в зачатке, а страна в колыбели, сопутствуют восторгам клиентуры искренне и радостно. Ну и в связи с этим уже неудивителен спор: Я пойду, Нет, я пойду, и это не сожаление о павших товарищах и не предлог для того, чтобы на несколько часов отлучиться с передовой, но попросту неуемный зов плоти, утоление коего зависит от расположения или неприязни сержанта.
А теперь давайте пройдемся немного вдоль этой шеренги грязных и окровавленных тел, лежащих плечом к плечу в ожидании погрузки, одни убитые пялятся в небо вытаращенными глазами, другие, полузакрыв веки, кажется, еле сдерживают смех, напоказ выставлены язвы, зияющие раны, облепленные мухами, не узнать теперь, кто эти люди или кем были они, лишь ближайшие друзья смогли бы назвать их имена – потому ли, что земляки, потому ли, что вместе пережили одну и ту же опасность: Отдали жизнь за родину, сказал бы король, если бы явился сюда отдать героям последнюю почесть, но у дона Афонсо поблизости – свои павшие, и незачем идти так далеко, а речь или надгробное слово, если оно все же будет произнесено, должно быть оценено и воспринято как обращенное более или менее поровну ко всем, кто сейчас дожидается отправки, покуда решаются важные вопросы – кому на весла сесть, кому на кладбище могилы рыть. Командование не станет извещать семьи погибших телеграммой: Верный присяге и долгу, пал смертью храбрых, что, бесспорно, звучит не в пример изящней, чем объясняться напрямик: Какая-то сволочь мавританская башку ему размозжила, швырнув со стены камень, потому что в тогдашних армиях еще не было точных списков личного состава, генералы в самом лучшем случае и очень приблизительно знают, что при начале дела было у них тринадцать тысяч бойцов, ну и каждый день списывать в расход скольких-то, солдату на фронте имя не нужно: Вперед-вперед, сукины дети, кто попятится – своей рукой прикончу, вот он и не отступил, а тут камень со стены упал и пришиб его. Звали-то его Галиндо, этого вот, но сейчас он в таком виде, что и мать родная не узнает, голова сбоку расколота, все лицо в засохшей крови, а справа от него – Ремиго, на траве расстеленной он лежит простреленный[34], причем сразу двумя стрелами, потому что на прицел взяли его сразу два мавра, а у них соколиный глаз и самсонова рука, но они тоже здесь не задержатся, через несколько дней придет и их черед, и их, в точности как тех, выставят на солнце ждать погребения, а поскольку город обложен, не попадешь на кладбище, где теперь поганые галисийцы правят свои мерзостные обряды. Ну, маврам легче, с позволения сказать, лишь в том отношении, что их провожают в последний путь семьи, что над ними стенают и причитают женщины, хотя, как знать, не снизят ли боевой дух войска безутешные рыдания: Сын мой, сын мой, тогда как в лагере христиан обряд происходит в исключительно мужском обществе, а женщины, если имеются, имеются, извините, не в том смысле и служат другим целям, их дело – укладываться под каждого, кто придет, различия в длине и объеме благодаря привычке уже не замечаются, кроме каких-то уж совсем исключительных случаев. Галиндо и Ремиго переплывут залив в последний раз, если, конечно, случалось им это делать раньше, а уподобляя жизнь человеческую стремнине, скажем, что многие проплыли по той реке недалеко, и не успели истратить свои потаенные нутряные соки, и в смерть отправились, полные жизни, которая никому не пригодилась. А вместе с ними на дне баркаса, вповалку, друг на друге, потому что места мало, поплывут Диого, Гонсало, Фернан, Мартиньо, Мендо, Гарсия, Лоуренсо, Перо, Саншо, Алваро, Годиньо, Фуас, Арналдо, Соэйро и прочие, кои не упомянуты здесь по той причине, что они тезки вышеназванных, и, стало быть, из желания избежать протеста: Этот вроде уже был, а ведь это неправда, вполне можно было написать: Плывет на баркасе Бернардо, имея в виду тридцать покойников с одним и тем же именем, и никогда мы не устанем повторять: Имя ничего не значит, и лучшее этому доказательство – то, что Аллах, у которого их девяносто девять, так и не сумел стать больше чем Богом.
