Юлий Ким - И я там был
Странное начало для вечера памяти великого правозащитника. Хотя как посмотреть. Свободно выраженный протест – как раз в духе поступков самого академика.
Выступил Коган. Выступил Ковальский. Еще кто-то. Спел Ким. А в конце первого отделения состоялся еще один «свободно выраженный».
Сначала на небольшой просцениум вышел не старый еще раввин, что Михайлова порадовало, как явное проявление пиетета со стороны сионизма по отношению к демократии. Обращаясь отчасти к фотопортрету А. Д., отчасти к залу, он пропел молитву и произнес небольшую речь, подходящую к случаю, благодарно подчеркивая ту часть правозащитной деятельности академика, которая распространялась и на евреев. Не успел он закончить выступление, как из заднего ряда к нему по проходу устремилась полная дама, но, не дойдя, остановилась и, так же обращаясь к фото А. Д. и одновременно к залу, возопила возмущенно:
– Не слушайте его! Не слушайте! Он был секретарем партии в Риге!
Аудитория смутилась. Раввин тоже. Половина собрания немедленно вспомнила о своем комсомольском прошлом и затаилась в ожидании возможных разоблачений. Михайлов глядел на кликушу и, хотя никаких симпатий к бывшему парторгу не испытывал, как, впрочем, и антипатий, почувствовал сильнейшее желание треснуть тетку по макушке. Его опередил Коган, который, приподнявшись с председательского стула, спросил даму в упор:
– Позвольте вас спросить, уважаемая, а вы сами в свое время разве не состояли в пионерской организации?
Вопрос, заданный тоном следователя времен 1937 года, даму ошеломил. Глядя на Когана, она виновато пролепетала:
– Да, но не в партии же…
Однако ее обличительному пафосу был нанесен неотразимый удар. И, развивая успех, Коган объявил перерыв.
А Михайлов в который раз уже задумался над справедливостью обвинений в принадлежности. Ах, ах, Курт Вальдхайм, генсек ООН, вы подумайте, в молодости был нацистом. То, что генерал Григоренко был коммунистом, и не только в молодости, почему-то никого не смущает. Его бывший коммунизм ему прощается за его последующий антикоммунизм. Ему оставляется право на кардинальную перемену мировоззрения, но Вальдхайму-то почему отказано?
Тут вспоминается история с некоторым директором института, блистательным математиком и зоологическим антисемитом. Как его долго уламывали принять в аспирантуру талантливого парня, наирасперерусского аж до десятого колена – но директор упирался, не объясняя причин. Когда же его приперли к стенке, все-таки выдавил:
– Да, но с кем он спал?
Оказалось, что у таланта был в свое время роман с юной красавицей еврейкой, о чем дотошному директору и донесли дотошные доброхоты.
Во втором отделении вечера выступающие вспоминали славные эпизоды времен диссидентства, происходившие либо прямо при участии академика, либо недалеко от него. В жизни Михайлова был случай, когда А. Д. пригласил его в качестве эксперта. В 73-м году Сахаров получил из недр Лефортовской тюрьмы, где в следственном изоляторе томился в ожидании суда известный диссидент Петр Якир, уже сломленный Чекою, – письмо, в котором узник просил А. Д. прекратить правозащитную деятельность. И А. Д. попросил Михайлова подтвердить, действительно ли письмо от Петра, и стал советоваться, отвечать ли на это письмо или нет. Михайлов надолго задумался, главным образом над ситуацией: ничего себе, сам А. Д. просит у него совета, а что такого может он, Михайлов, посоветовать, до чего он, Сахаров, не мог бы додуматься сам. Между тем академик заполнял возникшую паузу размышлениями вслух. «Вы, вероятно, считаете, – сказал он, – что будет не совсем корректно полемизировать с узником, находясь на свободе». Михайлов не решился ни подтвердить мысль, ни опровергнуть и ограничился неопределенным пожатием плеч. И академик великодушно отпустил его на волю, сказав, что подумает. Было ясно, что он «вероятно тоже так считал».
В конце вечера Коган спросил у Мариуса Делюсина, не хочет ли тот поделиться чем-нибудь из своего богатого диссидентского прошлого. Тот не захотел. Хотя Мариус был весьма заметной фигурой в крамольных московских кругах, и уж конечно, было ему что вспомнить. «Король самиздата» – так называли его в свое время, и он скромно не отрицал. (Боже, неужели пора разъяснять читателю это слово, похожее на удар хлыста: «самиздат»?)
Однако на сей раз он решил скромно отмолчаться, но тут возник Гуревич:
– Позвольте я! Я расскажу про Мариуса! – вскричал он, поднимаясь с места и порываясь к президиуму. – Это шикарная история!
Тут вскочил и сам Мариус.
– Нет! Нет! Не надо! – возопил он. – Не надо ничего про меня рассказывать! Я тебя об этом не просил и не надо! Знаю я, как ты расскажешь!
– Да нет, нет! – замахал руками Гуревич. – Ты что? Я же расскажу что-то хорошее, ты увидишь! Только хорошее, ничего другого!
– Знаю я, какое хорошее! – продолжал выкрикивать Мариус. – Нет уж, лучше не надо! Я не хочу! Не хочу!
– Ну жаль, – развел руками Гуревич. – Жаль, конечно. А история шикарная, честное слово! – посетовал он, обращаясь к залу. – Такая история и зря пропадает. Может, ты сам расскажешь?
– Не буду я ничего рассказывать! – продолжал бушевать Мариус. – Не желаю я ничего рассказывать!
– Ну хорошо, хорошо, – завершил дискуссию Коган. – Не хочешь, не надо. В другой раз расскажешь, без Гуревича.
В основе раздражения Мариуса лежало его недавнее возмущение поступком Гуревича, который Мариус счел неприличным.
Жил-был такой активный человек Володя Тельников, посидевший за свою антисоветскую активность и не прекративший ее после освобождения. Над ним навис новый арест, и он ускользнул от него, по израильскому вызову, в Англию, причем сходу таки оказался в Израиле в качестве корреспондента Би-би-си на фронтах войны Судного дня, то есть, значит, осенью 73 года.
Впоследствии зигзаги его дорог вынесли Тельникова в ряды православного воинства, и он резко отмежевался от бывших соратников по Сопротивлению.
Но вот он скончался. И наш Гуревич, хранитель святой памяти о героях диссидентских войн с кремлевскими ящерами, конечно же, озаботился срочной задачей опубликовать некролог. Невзирая на разрыв Тельникова со славным прошлым, все-таки отметить его героический след, в этом прошлом оставленный. И Гуревич кинулся обзванивать возможных авторов некролога, благо сам за перо брался крайне редко и только в тех исключительных обстоятельствах, которые описываются формулой «если не я, то кто?». Он дозвонился до разных людей, знавших Тельникова (Елена Боннер, Наташа Горбаневская и Мариус в их числе), и каждый по-своему тепло вспоминал покойника и что-то о нем рассказывал интересное, но писать никто не взялся, сославшись каждый на свою причину. А время подпирало, некрологи надолго не откладываются, и, таким образом, наступили именно те обстоятельства для Гуревича, когда «если не он, то кто?». И он сел и написал.
Путаясь в придаточных и не всегда согласуя сказуемое с подлежащим, он кратко изложил жизненный путь Тельникова, особо выделив диссидентскую часть, говоря о которой, он своими словами пересказал все те случаи и эпизоды, которые услышал от тех, кого обзвонил. И всех их, не спросясь, взял и подписал под некрологом, справедливо полагая их своими соавторами. Опубликованный текст выглядел хоть и не очень уклюже, но трогательно. Так что Мариус был единственным из насильственно подписанных, кто возмутился самоуправством Гуревича, справедливо полагая, что, прежде чем подписывать, надо спрашивать разрешения, тем более что под таким текстом он, Мариус Делюсин, в жизни бы подпись не поставил. Рассмотрев обе справедливости, Михайлов все-таки взял сторону Гуревича, исходя более из сути события, чем из формы. Поэтому порыв Гуревича сообщить собранию о Мариусе «что-то хорошее» был кроме прочего искренним желанием устранить возникшее недоразумение, но рана Мариуса оказалась слишком свежа.
Уже возвращаясь с вечера вместе с Гуревичем, Михайлов спросил, что за шикарную историю собирался он поведать.
Дело было в канун Нового года, в начале 70-х. По Москве шли обыски, дошла очередь и до Мариуса. «Король самиздата» был по-королевски беспечен: его полки ломились от крамолы – и в виде обычного пишмаша или ротапринта, и в обличии брошюр и журналов производства ФРГ, и в форме солидных томов американского издательства «Ардис». Ясно было и слепому, что до такой сокровищницы неизбежно доберутся, и, следовательно, надлежит хорошенько почиститься, то есть сплавить в надежное место хотя бы опасные вещи, за которые можно и срок схватить, вроде авторхановской «Технологии власти». Великолепный Мариус охотно соглашался и ничего не делал.
И к нему пришли. К тому времени уже немало было скандалов по поводу беззаконных вторжений и бесцеремонного обращения слуг закона с его противниками, так что чекисты получили указание строго соблюдать форму и как могли соблюдали. Вот и теперь вошедший во главе команды чин первым делом отрекомендовался и в подтверждение сказанному протянул служебную книжечку. В которую Мариус немедленно впился, стремясь найти в ней соломинку, за какую ухватиться.
