Юлий Ким - И я там был
Гарик посмотрел внутрь себя и ответил с достоинством:
– Пожалуй, это моим планам не противоречит.
– Вот и замечательно.
– Я вообще-то собирался в Гималаи, но это можно и попозже. Тем более, – добавил он, не меняя тона, – моя жена собирается рожать, деньги не помешают.
Я несколько напрягся, ожидая серьезного покушения на мой кошелек.
– И когда же ожидаете младенца?
– Сказали на днях. Надо бы съездить туда.
– Это далеко?
– В Хайфе.
– Вы там живете?
Гарик посмотрел на меня лучезарно:
– Нет, я теперь живу у вас.
– А-а… как же вы собираетесь… так сказать, совмещать дежурство там и здесь?
– Ну, там дежурных и без меня хватает, – легко закрыл тему будущий папа, и в глазах его ясно прочлось: «Какие еще будут идиотские вопросы?» – и я понял, что торговаться особо не придется.
Я уехал в Москву и через пару недель позвонил. Гарик оказался на месте.
– Ну что наш ремонт?
– Ужасно надоели. Представляете? Каждый день в семь утра. Этот же с ума сойти. Если бы я знал, я бы отказался.
– Гарик! Но я же не могу вот так все бросить и приехать. А найти вам замену отсюда… уж дождитесь меня как-нибудь, а?
– Придется, – вздохнул Гарик.
– Может быть, имеет смысл пораньше ложиться?
– Ну какой же в этом может быть смысл?
Я быстро поменял тему.
– Вас можно уже поздравить?
– С чем бы это? Ах, ну да, ну да… да.
– И как назвали?
– Да как-то назвали, наверно. Я, признаться, не поинтересовался.
– Га-арик! Да неужели у вас нет элементарного родительского чувства?
– И слава богу. Элементарные чувства и у козявки есть. Но мы-то с вами не козявки же. Я-то уж точно не козявка.
«Та-ак, – подумал я. – По разряду насекомых меня еще не числили. Впрочем, Пушкина друзья называли сверчком, Окуджава рекомендовался как арбатский муравей. Ладно. Козявка так козявка».
– А вот уж если кого поздравить, – продолжил Гарик, оживляясь, – так это вас.
– Меня-то с чем?
– У вас поселился рояль.
– Что значит «поселился»?
– В смысле появился, если вам так понятнее. Самый настоящий рояль. Концертный, хороший. Настройщика, конечно, придется заказывать.
– Спокойно, Гарик, – сказал я взволнованно, главным образом себе, – давайте по порядку. Откуда рояль, почему рояль, зачем рояль.
– Ну-у-у, – разочарованно протянул Гарик, – я думал вы обрадуетесь.
– Да нет. Просто хочу понять. Вы, что ли, пианист?
– Ну причем тут я? Рояль для вас. Вы же музыкант?
– Какой я музыкант!
– Но вы же выступаете?
– Какой я выступаю! Я дрынькаю на гитаре, пять аккордов, это все, мне больше не надо, пять аккордов и шесть струн, а в рояле их сколько? Ну и на кой они мне?
– Вам не нужен концертный рояль? – изумился Гарик, и степень его разочарованности резко увеличилась. Я почувствовал, что теперь он точно сбежит, не дожидаясь моего приезда.
– Гарик, дорогой, ну о чем мы говорим, ей-богу, – заторопился я как бы спеша по неотложным делам и тем самым оставляя шанс меня все-таки на рояль уговорить. – Осталось всего ничего, я приеду, разберемся, хорошо? Я побежал, ладно? – и положил трубку.
И остался наедине со своим полным недоумением. Рояль, концертный, черный, въехал в душу и остановился в ней неудобной холодной глыбой, требующей осознания.
Откуда он его взял? Как он его доставил? Во что он ему обошелся и, следовательно, обойдется мне? И наконец, даже если нашел на свалке, доставил с помощью друзей и ничего вообще не запросит за него – что я буду делать с этим предметом? Устраивать музыкальный салон? Давать напрокат? Брать уроки музыки, чтоб затем давать? Квартира и так невелика, теперь в ней вообще не повернуться.
Рояль надвинулся на меня, как паровоз на Анну Каренину, но не раздавил, а остановился, пыхтя парами. Я опять позвонил, спустя два дня.
– Гарик! Ну что? Он еще стоит?
– Странный вопрос.
– Я к тому, не приснился ли он мне.
– Приезжайте, увидите.
– Где вы его откопали?
– Да какая вам разница? Нашел в кустах.
– Так, может, он в розыске?
– Никакой уголовщины. Играйте на здоровье.
– Поздно мне учиться на рояле.
– На рояле учиться не поздно никогда. Не понимаю, чего вы так переживаете. Вы в него, когда увидите, сразу влюбитесь. Вон он какой: красивый, скромный, блестит, как эфиоп. Приезжайте.
Я приехал.
Во дворе перед домом меня перехватила соседка.
– Вы знаете, что в вашей квартире живет наркоман?
– Впервые слышу. Вы уверены, что не ошибаетесь?
– Наркоман, наркоман! Самый настоящий! Черный, трясется весь, кожа да кости, ужас!
На Гарика портрет никак не походил. Или за время моего отсутствия он – как это? подсел на колеса?
Перед дверьми я перевел дух и на всякий случай позвонил. Тишина… я нажал на ручку, ожидая детективного продолжения – «дверь легко подалась» – нет, заперто. Я отпер и вошел. Никого.
Лишь посреди знакомого интерьера с его немногой и убогой мебелью, с любимыми фотографиями и двумя картинками на стенах, с красивой тяжелой люстрой с хрустальными цацками (чей-то дар), с потертым диваном, на котором сиротливо ежилась неубранная постель, – как неожиданный добавок к комиссионному хламу секонд-шопа, чернел на трех точеных бутылочных ножках – он, концертный рояль, терпеливо ожидая положенных знаков внимания со стороны интеллигентного человека.
Знаков, правда, не последовало. Подняв крышку, я увидел пожелтелые клавиши, словно прокуренные зубы, взял несколько аккордов, вслушался в благородный звук и не услышал фальши, а только матовый призвук, сопровождающий звучание старинных инструментов.
Прошелся по клавиатуре, поодиночке тыкая – не расстроен почти, чуть-чуть в последней октаве. Рояль, блин. Концертный. Педали работают. Садись и играй. Тогда, в пионерском детстве, ты же выучился, и довольно быстро, все еще удивлялись: «Какой природный слух!» Помнишь свой репертуар?
Падыспанец, хорошенький танец,
Его очень легко танцевать:
Два шага вперед, два шага назад,
Повернулся и снова опять.
Вальс «Дунайские волны». Песня «В лесу прифронтовом». «Собачья полечка». Краковяк. «Светит месяц». «На позиции девушка…». На школьных танцах я был запасным тапером после Жорки (тот еще умел «Мурку» и «Яблочко») и Витьки (музыкальная школа по классу баяна). Для концертного рояля не слишком богато. И, прямо скажем, из десяти моих пальцев занято было пять.
Рояль, казалось, снисходительно ждал, когда я прекращу дурачиться и отнесусь к нему серьезно. Француз из аристократов, пришел наниматься в гувернеры к господам Скотининым, стоит, вслушивается, когда же наконец с ним заговорят по-французски.
А у меня французский откуда? Не было у меня его. Время такое было! Не до французского, блин! Это теперь вам все! А мне он на хрен не нужен! Не нужен. Не нужен. Так что уберите это бельмо с моего глаза.
– Але! Гарик? Я приехал, а вас почему-то нет.
– Ну как? Понравился он вам? Правда, хорош?
– Я только вошел.
– Ну и?
– Вошел, и нет никого.
– Не понравился, значит.
– Вроде мы с вами договаривались.
– А Эли нет, что ли?
– Какого Эли?
– Ну я его просил меня подменить на время. Вышел, наверно.
– Если совсем не ушел.
– Не должен бы.
– Га-арик!
– Нет, это надо же, – продолжал он недоумевать. – Такой красивый. Ножки какие. Да! – вскричал он внезапно. – Умоляю! Чуть не забыл! Не передвигайте его! Ножки не закреплены. Он на них не стоит, а лежит! Покоится, так сказать. Чуть подвинете, он рухнет на пол, и тогда все, дрова.
– Ну а как же на этой мебели играть?
– А! Все-таки собираетесь. Нет, игру он выдержит, только не двигайте его.
– А ваш Эли это знает?
– Эли существо астральное. Зачем ему двигать рояль?
– А это существо случайно наркотой не балуется?
– Как вы догадались?
– Разведка донесла.
– Разведка, она же соседка. Не волнуйтесь, он не буйный. И вообще наркозависимость вовсе не так смертельна, как о ней думают. В Европе давно уже это поняли, а среди богемы вообще нет никого, кто бы не ширялся или не нюхал. Да вы сами – неужели ни разу не пробовали?
– Бог миловал.
– И много потеряли. Может, Эли вас просветит.
– А вы что, уже уволились? Нет уж, я вас попрошу. Как говорится, пост принял – пост сдал. Когда будете?
– Я позвоню, – и повесил трубку.
В состоянии сильнейшего раздражения, особенно вызываемого незваным гостем о трех ногах, я оглядел квартиру в поисках следов неведомого Эли-наркомана. Вскоре взгляд остановился на стуле у дивана. Его желтое деревянное сиденье рябило черными следами от раздавленных сигарет – или как их – косяков? Новенький изящный венский стульчик, подобранный на богатой помойке, весь обезображенный Элиными окурками. Раздражение усилилось. В холодильнике догнивали какие-то огрызки. Тоже радости не прибавило.
Дверь открылась, и явился Эли. Вернее, обозначилось существо. Как и было обещано. Оно было длинное, костлявое, неопределенное, оно было темное. Мимо меня Эли устремился к дивану и, мгновенно завернувшись в простыню до подбородка, обратил ко мне страдальческий взор:
