He как у людей - Хардиман Ребекка
— Домой наведываться?
— Нет, в конюшню! Домой, куда же еще. Господи ты боже мой! Или так, или идти в суд и положиться на удачу. А учитывая, что у них есть видео, где ты пихаешь барахло Доннелли в сумку, не думаю, что у тебя много шансов.
— Не нравится мне это, Кевин. Чужой человек в доме…
— Всего несколько раз в неделю. Двадцать часов.
— Двадцать часов!
— Это на три месяца, на время испытательного срока — он начнется сразу же, как только мы найдем подходящего человека… У Мика сестра как раз занимается подбором кадров, может быть, она нас выручит. Если ты выдержишь испытательный срок, обвинения снимут без огласки.
— То есть мирно договориться никак нельзя?
— Это и есть мирный договор, мама. Ты совершила преступление. Ты не в том положении, чтобы диктовать условия.
— Извиниться я не против, это справедливо. Но сиделка…
— Это меньшее из зол.
Милли наклоняется за разбросанными вещами и медленно выкладывает в ряд на столе всю эту совершенно не нужную ей чепуху. Она же вообще не из тех, кто гоняется за материальным. На свете очень мало вещей, имеющих для нее какую-то ценность: старая фотография Кевина, которую когда-то показал ей Питер, молитвенник, оставшийся с похорон малышки Морин, фамильное обручальное кольцо Питера с обрамленным бриллиантами изумрудом — стоит кучу денег, между прочим.
— Так что, я иду говорить с сержантом О’Коннором? — спрашивает Кевин.
— Ладно, — кивает Милли. — Пусть так. Разберемся со всем, когда я вернусь из Америки.
— Ну нет, мама, — говорит Кевин, отводя взгляд. — Боюсь, с Америкой придется подождать.
5
Когда Кевин распахивает входную дверь и решительным шагом входит в прихожую, заваленную всяким хламом (тут и грязные туфли, и в придачу — японский бог! — забытая миска кукурузных хлопьев), его встречают лишь два полосатых питомца Грейс — кот Беккет и кошка по имени Кошка, из которых ни один к нему особой приязни не питает. Они мяукают и наперебой трутся о штанины. Кевин вздыхает: и тут он уже кому-то нужен. Эйдин даже кошек не покормила. И на звонки не отвечала, а он трижды пытался дозвониться до нее, прежде чем везти мать, слава богу, примолкшую, обратно в Маргит. Ответом было лишь хамское сообщение голосовой почты: «Это я. Ты знаешь, что делать». Бип. После третьей попытки Кевин наконец отрезал: «Ты тоже знаешь», и яростно щелкнул пальцем по красной трубке на экране мобильного телефона. Это нисколько не помогло выпустить пар. То ли дело раньше — хоть трубку можно было швырнуть. Кевин представляет, что сейчас делает дочь: сидит с хмурым видом наверху, не замечая вокруг себя ничего, кроме экрана ноутбука, и истязает свои нежные барабанные перепонки блеянием какого-то безмозглого и бездарного сопляка.
Кевин наклоняется погладить Беккета, и кот цапает его зубами за руку. Он успевает дать улепетывающему зверюге шлепка и кричит:
— Эйдин, Нуала, Киран!
Потолки в доме не меньше четырнадцати футов высотой, и комнаты напоминают пещеры. Чтобы вас услышали в доме Гогарти, нужно орать во всю глотку. Кевину вдруг приходит в голову: это же и есть то самое, чего он клялся не допустить в своей жизни — семья, где все постоянно орут друг на друга.
С нарастающим беспокойством Кевин перебирает в уме все, что предстоит сделать в ближайшие часы. Рассказать Грейс о позоре матери, опять попавшейся на мелком воровстве, — хотя Грейс ведь в Дубае, а там, кажется, уже перевалило за полночь и началась среда. Позвонить Мику и узнать, как найти сиделку. Упаковать огромную и все растущую посреди этого адового бедлама гору рождественских подарков и впихнуть детям в глотки хоть немного зелени. Одно из очень немногих исключений в родительской философии невмешательства, которой придерживается Грейс, — настойчивое требование, чтобы дети съедали как можно больше полезных и разнообразных овощей. И это, конечно, правильно. Грейс родилась и выросла в Англии: заботливая и старательная старшая сестра — у ее неугомонно-хлопотливой матери-одиночки было пятеро детей. Отец смазал лыжи к соседке — замужней, хоть и жившей отдельно от мужа адвокатше по банкротствам. В доме всегда питались как попало: вместо моркови — чипсы, а мясо в любом виде, кроме жареного, вообще за мясо не считалось. Даже хлеб, и тот жарили. Насмотревшись на мать, мечущуюся между кухней и детьми, пытаясь свести концы с концами работая на трех низкооплачиваемых работах одновременно, Грейс навсегда уяснила для себя, что главное в жизни — карьера.
Если вспомнить, с этого и началось знакомство Кевина с будущей тещей — она хотела накормить его жареной картошкой с колбасой. Она уже собиралась спать, когда Кевин и Грейс заявились в дом после нескольких кружек в местном пабе. Грейс подошла к засуетившейся на кухне матери сзади, обхватила ее руками и осталась стоять в этой позе. Как будто выражение родственных чувств не ограничивается быстрым поцелуем или похлопыванием по спине, каким-то неловким моментом, который хочется поскорее оставить позади. Для нее это было чем-то естественным, как дыхание, удовольствием, которое хотелось растянуть подольше, как и для всех остальных в этой семье. Грейс сказала матери не переживать насчет Кевина, поскольку ее парень — она впервые назвала его так вслух — вполне может приготовить себе что-нибудь и сам. «Да ну?» — переспросил он тогда, изобразив на лице ужас. Теща засмеялась, она была смешливая, как и дочь. Чудесное свойство, подумал он тогда: способность развеселиться вот так сразу, без всяких усилий. А потом Грейс отправила своих братьев и сестер спать, отвела его в гостиную, плотно закрыла дверь и поставила фильм «Уик-энд у Берни» — в итоге они так и не увидели ничего, кроме первой сцены. Это стало их кодовой фразой: «Посмотрим “Уик-энд у Берни”»?
Шаркая ногами, он плетется на кухню, наливает щедрую порцию мальбека в единственную чистую емкость — пластиковую чашку-поильник с динозавриком, от которой почему-то до сих пор не избавились, и только тут до его сознания постепенно доходит глухой, отдаленный стук — будто где-то колотят-по дереву. Кевин идет в заднюю часть дома, и стук делается громче. Это Нуала молотит кулаками в дверь снаружи. Кевин открывает и начинает с порога:
— Ну сколько раз повторять…
— Папочка! — отчаянно вскрикивает Нуала и бросается к нему в объятия. Вся застывшая, как сосулька, нос красный, как у пьяницы, и из него течет. Она что-то говорит сквозь слезы, но в этом хлюпающем бормотании ничего не разобрать.
— Тихо, тихо, солнышко, возьми себя в руки, — говорит Кевин, похлопывает ее по спине и уводит в дом. — Успокойся.
Да сколько же можно ему сегодня плачущих женщин утешать?
Но ведь это не кто-нибудь, это его красавица Нуала, самая уверенная в себе и жизнерадостная из всего их семейного экипажа, и вот она жмется к нему, совсем как раньше — раньше все они так делали. И он обнимает ее. В его руках она кажется бесплотной, почти невесомой. Вечно он забывает, какие они еще юные и невинные, его дети, какие маленькие и простодушные, какие еще по-ребячьи беззащитные, а потом сам думает — каким же надо быть ослом, чтобы про это забыть? От волос Нуалы исходит резкий химический запах кокоса, и Кевину даже делается не по себе: он хоть не ядовитый, этот ее шампунь? Он целует дочь в макушку — раз, другой.
— Боже мой, я сто лет за дверью простояла, — выдавливает Нуала сквозь судорожные всхлипы. Кевин ведет ее на кухню, достает какао и сахар и ставит молоко на плиту.
— Бедняжка, — говорит он. — Как же ты умудрилась дверь изнутри запереть?
— Это Эйдин!
Кевин хлопает ладонью по столешнице. Больно, между прочим.
— Она кинулась на меня с кочергой, — продолжает Нуала. — Хотела меня обжечь, правда.
— Черт возьми! Да что ж вы… — Он сжимает ее плечо. — А Киран где?
— У соседей.
Кевин вздыхает.
— А Эйдин где сейчас?
— Не знаю и знать не хочу.
Желание отомстить за пострадавшую дочь — ее же чуть было не обожгли, а потом выставили из дому на арктический мороз! — и немедленно схватить за шиворот обидчицу, сорвать зло за весь этот дурдом на своей умной, сложной, вечно несчастной девчонке охватывает Кевина с такой силой, что пол буквально уходит из-под ног. Он взлетает вверх по лестнице, перемахивая жилистыми ногами бегуна через две, а то и через три ступеньки враз, и бросается к двери Эйдин, куда вход строго воспрещен для всех Гогарти, пока не постучишь дурацким кодовым стуком и вежливо не попросишь разрешения.
