Мисс Исландия - Олафсдоттир Аудур Ава

— Клянусь, Гекла, я не останусь здесь навсегда. В этой богом забытой глуши. Я уеду. Хочу увидеть мир. Не только Халл и Гримсби. Хочу работать в театре и делать костюмы для мюзиклов. Или в доме моды. Таких, как я, за границей больше. Намного больше.

Я просыпаюсь оттого, что Йон Джон возвращается домой под утро. Он держится за дверь, затем за стену, натыкается на стул, хватается за край стола и наконец падает на кровать рядом со мной прямо в одежде. Я пододвигаюсь, освобождая ему место, пока он снимает ботинки. Справиться со шнурками ему явно непросто. Похоже, он не спал, пьян, и от него явно пахнет одеколоном.

Сажусь и зажигаю ночник.

Он избит, на коленях грязь, лицо расцарапано. На бровях остатки щебня, как будто его клали лицом в землю. Я помогаю ему раздеться, приношу полотенце, намочив его в раковине в подвале, и вытираю ему лицо.

Глаза у него открыты, он смотрит на меня, пока я вычищаю песок из ран.

— Что случилось?

— Ничего.

— Где ты был?

— В Хейдмёрке, — отвечает он, откинувшись назад.

Затем сворачивается калачиком.

— Я хлюпик, — раздается его голос.

— Брось.

Вскоре он добавляет:

— Их было двое. Сначала я встретился с мужиком, который пригласил меня покататься на машине. По дороге мы заехали за его приятелем.

— Пойдем в полицию.

— Не имеет смысла. Ты же знаешь, что делают с извращенцами? Я преступник, ненормальный, больной. Я вызываю отвращение.

Накрываю его одеялом.

— Кроме того, один из них служит в полиции и возглавляет рейды против гомосексуалов.

Он замолкает и шмыгает носом.

— При нашем приближении матери загоняют детей домой. В наши дома врываются и громят. Нам плюют в лицо. Тем, у кого есть телефон, звонят по ночам и угрожают смертью.

Некоторое время он молчал, я подумала, что уснул.

— Так трудно не бояться, — слышу его голос из-под одеяла.

— Ты лучший из тех, кого я знаю.

— Я люблю детей. Я не преступник.

Глажу его по голове.

— Они хотят только спать со мной, когда пьяны, а потом не хотят разговаривать, не хотят быть друзьями. Пока натягивают брюки, заставляют трижды поклясться, что никому не расскажу. Отвозят в Хейдмёрк, и хорошо еще, если привезут обратно.

Он отворачивается к стене, я ложусь сзади и обнимаю его. Ограждаю его собой, как ребенка, чтобы не упал.

— Завтра куплю в аптеке йод, — говорю я.

Он берет меня за руку. Мы лежим вплотную друг к другу, он дрожит.

— Я хотел бы измениться, но не могу. Мужчина должен спать с женщиной. Я сплю с мужчинами.

Он поворачивается ко мне.

— Ты знаешь, Гекла, что прежде, чем солнце садится в море, оно оставляет на горизонте зеленую полосу?

Утром нужно очистить от засохшей грязи коленки брюк, которые Давид Йон Джон Джонссон сбросил с себя ночью.

По пути из аптеки покупаю газету и пробегаю глазами объявления на последней странице. Ищут девушку на работу в прачечную и пекарню, также требуется буфетчица в отель «Борг».

Вернувшись, застаю Йона Джона лежащим на животе лицом в простыню, руки распластаны, словно у распятого. Рядом открытые «Страстные псалмы» [13].

Говорить о том, что случилось ночью, он отказывается.

— У тебя все в порядке?

Он переворачивается, садится и убирает волосы со лба.

Один глаз заплыл.

— В голове все вверх дном.

Выкладываю пузырек с йодом и пластырь на стол, снимаю замшевое пальто.

— Большое тебе спасибо, — говорит он, не глядя на меня.

Смотрит на свои руки, ладони открыты и повернуты вверх.

— Я не принадлежу ни к одной группе, Гекла. Я дитя несчастья, которому нельзя было появляться на свет.

Мнется.

— Я с миром на ножах. Не знаю, откуда родом. Эта земля не имеет ко мне никакого отношения. Мне она знакома только потому, что в нее кладут лицом. Я знаю, как грызть щебень.

Сажусь рядом с ним. Он немного подвигается, освобождая мне место.

— Мама встречалась с отцом трижды и спала с ним лишь однажды. Она работала один год на юге, отвечала по телефону в фирме такси, но никогда не ходила на вечеринки с военными. Там она его однажды и встретила. Она рассказывала, что он был подстрижен, как в кино, красивый и вежливый, с темной щетиной, и пахло от него иначе, чем от исландских мужчин. Она сшила себе голубое платье, а он подарил ей при расставании «Прощай, оружие!» Хемингуэя, надписав: With love from John. Мама не понимала по-английски, но хранила книгу в ящике ночного столика.

От моего отца она получила только его почерк и меня. А потом он неожиданно уехал. Корабль отчалил раньше, чем он смог попрощаться. Она не знала папиной фамилии, только что его зовут Джон, и военные не захотели ей помочь. У нее не было постоянного места жительства. Ее подруга из Боргарнеса тоже родила ребенка от военного, но у нее был постоянный адрес, и она написала ему письмо. В ответ получила открытку с видом какого-то кладбища, а на обороте надпись: Sorry about the baby, good luck, and adieu. Она сначала решила, что adieu означает «увидимся», и далеко не сразу выяснила значение этого слова. Мама считала, что в его корабль могла попасть немецкая торпеда. Тела военных выносило иногда на берег фьорда, и она ходила посмотреть, нет ли среди них отца ее ребенка. Считала, что обязательно узнает своего Джона. Больше она не влюблялась. И никакого другого мужчины в ее жизни не было.

Я был ребенком от оккупанта.

Безотцовщина.

— Твоя мама — американская шлюха, — говорили ребята.

— На самом деле он не был янки, — рассказала она намного позже. — Потому что, когда я встретила твоего отца первый раз, он был в шотландском килте. Клетчатой шерстяной юбке с застежками-пряжками. А под ней ничего.

— Почитай мне, Гекла.

— А что ты хочешь, чтобы я почитала? Халльгрима [14]?

Беру в руки «Страстные псалмы».

— Халльгрим терзался, как и я, — говорит мой друг.

Рядом с кроватью книжная полка, пробегаю глазами по корешкам. Достаю несколько книг и про себя читаю, что написано на обложках. В отличие от книжной полки у нас дома здесь много книг на иностранных языках. Кроме биографии лорда Байрона на исландском, роман Томаса Манна, «Как важно быть серьезным» Оскара Уайльда, сборники Рембо, Верлена и Уолта Уитмена. Обращаю внимание, что также представлены женщины: Вирджиния Вулф, Эмили Дикинсон и Сельма Лагерлёф.

— Это моя гомосексуальная полка, — доносится с кровати голос Йона Джона.

Он садится, тянется за книгой и листает, пока не находит нужные строчки.

— Это мой любимый поэт, Федерико Гарсиа Лорка.

Он протягивает мне книгу. На первой странице надпись чернильной ручкой: To Johnny boy.

— От друга.

Признаюсь ему, что хочу выучить английский. И для этого читаю со словарем толстую книгу ирландского писателя, но это трудно и медленно.

— Я спрошу у друга, не сможет ли он с тобой позаниматься. И тебе не придется с ним спать, это уже делаю я.

Задумывается.

— Не будь он офицером, его бы уже давно выгнали.

На полке выделяется одна книга исландского автора — «Черные перья» Давида Стефанссона [16].

Трогаю книгу.

— Мама год меня не крестила, ждала, не выплывет ли тело. А пока ждала, читала своих любимых поэтов. Никак не могла решить, назвать меня Давидом Стефанссоном или Эйнаром Бенедиктссоном, выбирала между «Черными перьями» и «Сиянием моря».

В конце концов она сочла, что у Эйнара море слишком штормит и прибой слишком громкий. И слишком много Бога в прибое, как она говорила. Судьба моя была бесповоротно решена в пользу поэта утренней зари, воспевшего ночь, хранящую наслаждение, и меня нарекли в честь стихотворца Исландии и никому не известного солдата, исчезнувшего в серых волнах океана.