Татьяна де Росней - Ключ Сары
— Папа, прекрати, это жестоко и несправедливо! — возмутилась Зоя и взяла меня за руку.
___
Выйдя на улицу, девочка увидела соседа в пижаме, который высунулся из окна. Он был хорошим человеком, этот учитель музыки. Он играл на скрипке, и она любила слушать его. Он часто играл для нее и братика, сидя у окна на другой стороне двора. Это были старинные французские песенки, вроде «Sur le pont d'Avignon» или «A la Claire fontaine», а также песни родной страны ее родителей, песни, заслышав которые ее мама и папа пускались в пляс. Мать весело скользила по доскам пола, а отец все кружил и кружил ее, пока оба, обессилев, не падали на диван.
— Что вы делаете? Куда вы их ведете? — воскликнул он.
Его голос эхом прокатился по двору, заглушая плач ребенка.
Мужчина в дождевике не снизошел до ответа.
— Но вы не можете так поступить, — выкрикнул сосед. — Это хорошие, честные люди! Вы просто не можете так поступить!
При звуках его голоса в окнах начали раздвигаться жалюзи, и из-за занавесок стали выглядывать любопытные лица.
Но девочка заметила, что никто не сдвинулся с места, никто не сказал ни слова. Они просто смотрели.
Мать вдруг резко остановилась, спина ее сотрясалась от сдерживаемых рыданий. Мужчины подтолкнули ее вперед.
Соседи молча смотрели на происходящее. Даже учитель музыки больше не проронил ни слова.
Внезапно мать развернулась и закричала, закричала изо всех сил. Она выкрикнула имя своего мужа, три раза подряд.
Мужчины подхватили ее под руки, грубо встряхнули. Она выронила свои сумки и узлы. Девочка попыталась помешать им, но они отшвырнули ее в сторону.
В дверном проеме появился человек в измятой одежде, он был худощав, небрит, с покрасневшими и усталыми глазами. Он зашагал через двор, стараясь не сутулиться и держаться прямо.
Подойдя к мужчинам, он сказал им, как его зовут. В речи его слышался сильный акцент, как и у женщины.
— Заберите меня вместе с семьей, — сказал он.
Девочка сунула ладошку в руку отца.
Наконец-то я в безопасности, подумала она. Она была в безопасности, рядом с нею были ее отец и мать. Этот кошмар не может продолжаться долго. В конце концов, это ведь французские полицейские, а не гитлеровцы. Никто не причинит им вреда.
Совсем скоро они вернутся домой, в свою квартиру, и мама приготовит завтрак. А маленький мальчик вылезет из своего убежища. Отец отправится в мастерскую, расположенную дальше по улице, где он работает бригадиром и вместе с другими рабочими делает пояса, сумки и кошельки. Все снова будет как раньше. И очень скоро все опять наладится.
Взошло солнце. Узкая улица была пуста. Девочка оглянулась на их дом, на молчаливые лица в окнах, на concierge, баюкающую на руках маленькую Сюзанну.
Учитель музыки медленно поднял руку в прощальном жесте.
Она помахала ему в ответ и улыбнулась. Все будет в порядке. Она вернется, они все вернутся обратно.
Но учитель музыки, кажется, думал по-другому. Черты его лица исказились от боли, из глаз медленно потекли слезы бессилия, беспомощности и стыда, понять которые девочка не могла.
___
— Мои слова кажутся тебе грубыми? Твоя мать обожает подобные штучки, — ухмыльнулся Бертран, подмигивая Антуану. — Правда, любовь моя? Ведь я прав, chérie,[6] не так ли?
Он принялся расхаживать по гостиной, прищелкивая пальцами и мурлыча под нос мелодию из кинофильма «Вестсайдская история».
В присутствии Антуана я почувствовала себя крайне глупо и неловко. Ну почему Бертран всегда получает удовольствие оттого, что выставляет меня необъективной, лицемерной американкой-притворщицей, которая критикует все французское? И почему я просто стою́ и позволяю ему издеваться над собой? Когда-то это было даже смешно и немножко пикантно. В самом начале нашего брака это была его классическая шутка, которая заставляла всех наших приятелей, и французов, и американцев, покатываться со смеху. Но это было давно.
Я улыбнулась, по своему обыкновению. Но сегодня эта улыбка даже мне самой показалась несколько напряженной.
— Ты когда в последний раз навещал Mamé? — поинтересовалась я.
Бертран уже занялся какими-то измерениями, что-то бормоча себе под нос.
— Что?
— Когда ты навещал Mamé? — терпеливо повторила я. — Мне кажется, она хотела бы увидеться с тобой. Чтобы поговорить о квартире.
Он встретился со мной взглядом.
— У меня пока нет на это времени, amor.[7] А ты ходила?
Умоляющий взгляд.
— Бертран, ты же знаешь, я бываю у нее каждую неделю.
Он вздохнул.
— Она ведь твоя бабушка, — заметила я.
— А любит она тебя, l'Américaine,[8] — улыбнулся он. — И я тоже, малышка.
Он подошел и нежно поцеловал меня в губы.
Американка. «Итак, вы американка», — констатировала Mamé тогда, давным-давно, много лет назад, в этой самой комнате, глядя на меня своими задумчивыми серыми глазами. L'Américaine. И от ее слов я действительно ощутила себя настоящей американкой, с растрепанными волосами, легкими теннисными туфлями и идиотской доброжелательной улыбкой. И какой истой француженкой выглядела при этом семидесятилетняя женщина с прямой и строгой осанкой, прямым носом патриция, безупречной прической и мудрыми глазами. И все-таки я полюбила Mamé с самого первого раза. Полюбила ее необычный, грудной смех. Полюбила ее сухое чувство юмора.
И даже сегодня я вынуждена была признать, что она нравится мне намного больше родителей Бертрана, которые до сих пор заставляли меня чувствовать себя «американкой». И это невзирая на то, что я вот уже четверть века живу в Париже, пятнадцать лет замужем за их сыном и произвела на свет их первую внучку, Зою.
Спускаясь вниз и вновь с отвращением глядя на свое отражение в зеркале лифта, я вдруг подумала, что слишком долго мирилась с подколками и подковырками Бертрана, реагируя на них лишь безобидным и безответным пожиманием плечами.
Но сегодня по какой-то непонятной причине я вдруг решила, что с меня хватит.
___
Девочка старалась держаться поближе к родителям. Они шли и шли по их улице, и мужчина в бежевом дождевике все время поторапливал их. Интересно, куда мы идем, спросила она себя. Почему мы так спешим? Им приказали войти в большой гараж. Она узнала это место — отсюда было совсем недалеко до дома, где она жила, и до мастерской, в которой работал отец.
