Джеймс Олдридж. - Дипломат
– Не знаю. Меня просто демобилизовали с условием, чтобы я некоторое время прослужил в департаменте. А теперь не отпускают.
– Придется вам потерпеть еще немного, Мак-Грегор. Мне понадобится ваша помощь, и очень существенная.
– Мне эта работа мало знакома, – снова сказал Мак-Грегор.
– И, повидимому, она вас мало интересует?
Эссекс видел, что Мак-Грегору не хочется отвечать на этот вопрос.
– Нет, отчего же, интересует. – Мак-Грегор встал, потоптался на холодном металлическом полу самолета и, отойдя подальше от Эссекса, зашагал взад и вперед. Когда в дверь постучали, Эссекс тоже встал. Мак-Грегор открыл дверь, снаружи ворвался снег, и Эссекс услышал голоса русских пассажиров. Они вошли в самолет, взяли свои вещи и бросили их в деревенские сани, стоявшие внизу. Пилот перелез через багаж, весело сказал что-то Мак-Грегору по-русски и, не дожидаясь ответа, прошел в кабину.
– Садитесь в сани, – сказал Мак-Грегор и спрыгнул на землю. Эссекс велел ему посторониться и тоже соскочил в талый снег.
– Я могу идти пешком, – сказал он.
– Снег глубокий и рыхлый, – возразил Мак-Грегор, еще не зная, что именно этого-то и не следовало говорить молодящемуся лорду.
– Я предпочитаю идти пешком, – повторил Эссекс.
Возница подергал вожжами, хлестнул лошадей, и сани стали подниматься в гору, сначала по темному полю через сугробы, потом лесом. Эссекс шагал позади. Наконец Мак-Грегору стало неловко, он вылез из саней, и они вместе дошли пешком до деревни.
Деревня была маленькая – всего несколько бревенчатых строений, черневших на снегу. Сани остановились перед домом, в окошке которого светился желтый огонек, и Эссекс вслед за Мак-Грегором вошел в полутемную комнату. Эссекс сразу же подошел к изразцовой печке, стоявшей посреди комнаты, и стал отогревать руки. – Что здесь такое? – спросил он.
– Почтовое отделение, – сказал Мак-Грегор.
В помещении было тепло, но темновато; потолок и стены закоптели, освещен был только один угол. На растрескавшемся деревянном барьере в открытой жестянке с керосином плавал зажженный фитилек. Полногрудая деревенская девушка стояла, облокотившись на барьер, подперев подбородок рукой и слегка надув полные губы; невысокого роста солдат, скрестив ноги и прислонившись к стене, наигрывал на гитаре.
И девушка и солдат равнодушно наблюдали, как вошли два иностранца, как внесли вещи, расстелили одеяла на полу возле печи. Солдат продолжал тихонько напевать; пилот взглянул на девушку, стряхнул снег со своего кожаного пальто и завертел ручку висевшего на стене телефона.
– Как здесь темно, – сказал Эссекс и уселся возле печки на одеяло.
Мак-Грегор снял свое пальто военного образца и повесил его на вешалку.
– Почему эти люди в два часа ночи сидят на почте? – спросил он Эссекса, обходя двух других русских, спавших на почтовых мешках по другую сторону печки.
– Другого пристанища нет, – сказал Эссекс, глядя на Мак-Грегора, который прислонился к стене рядом с солдатом.
Эссекс прижался спиной к теплым изразцам и еще раз внимательно посмотрел на Мак-Грегора. Впервые он видел своего помощника без его измятого пальто. Эссекс не находил в наружности Мак-Грегора никаких особых примет, по которым можно было бы определить поточнее, что он за человек. Худощавый, высокий, почти одного роста с Эссексом. Лицо узкое, с очень нежной кожей, лицо человека замкнутого, который обо всем думает по-своему и держит свои мысли про себя. Волосы редкие и прямые, но это шло к нему. Такие волосы до старости не меняются. У Эссекса у самого такие, но, конечно, гораздо лучше подстрижены и причесаны. Кроме этого, между ними не было никакого сходства. У Эссекса – нос с горбинкой, у Мак-Грегора – прямой и тонкий, типичный нос шотландца. У Эссекса глаза живые и смеющиеся, у Мак-Грегора – спокойные и бесстрастные. Одевались они тоже по-разному. На Эссексе был хороший фланелевый костюм, на Мак-Грегоре – шерстяная пара в елочку, висевшая на нем мешком. Эссекс досадливо поморщился: он считал, что каждый мужчина должен одеваться со вкусом, даже если он не очень аккуратен в своей одежде. Неряшливое и неэлегантное платье Мак-Грегора как-то не вязалось с его подтянутостью и независимой манерой держаться. Эссекс не любил противоречий в своих сотрудниках; он тщательно приглядывался к Мак-Грегору, прикидывая, с какой бы стороны подступиться к нему, чтобы сделать из него верного и ревностного единомышленника. Среди этих раздумий Эссекс задремал, и, когда он проснулся, Мак-Грегор уже сидел возле него на полу.
– Они вызывали Москву? – спросил Эссекс.
– Да, – ответил Мак-Грегор, – и дозвонились.
– Вы говорили с посольством?
– Нет. Пилот сказал, что посольству сообщат о нас.
– Может быть, нам не следовало бы перепоручать это нашим русским друзьям.
– Если те, с кем пилот говорил, не забудут передать, то все в порядке, – сказал Мак-Грегор.
– А не потребовать ли нам машину?
– Машина будет здесь через час. Если дороги не очень обледенели, мы, вероятно, приедем в Москву на рассвете.
Эссекс удобно вытянулся на полу, подперев голову рукой.
– Этот парень все еще играет на гитаре. Вы узнали, что он тут делает среди ночи? – пробормотал Эссекс, когда гитарист снова начал напевать что-то полногрудой девушке.
– Ему нравится почтмейстерша, – сказал Мак-Грегор и улыбнулся.
Эссекс поднял на него глаза. – Так ведь сейчас два часа ночи!
– С этим здесь, повидимому, не считаются. Он сказал мне, что в пять часов ему нужно ехать на лесозаготовки.
– А что это за люди лежат на полу?
– Крестьяне.
Эссекс снял ботинки и протянул к печке ноги в носках. Подложив под голову вместо подушки свое зимнее пальто, он улегся на спину и закинул руки за голову.
– Россия мало изменилась, несмотря на революцию, – сказал он и поглядел на утепленный соломой потолок. – Вы здесь прежде бывали, Мак-Грегор?
– Нет. – Мак-Грегор растянулся на полу, словно непринужденный тон Эссекса придал ему смелости. – А вы бывали?
– Да, – сказал Эссекс позевывая, – в 1905 году, во время первой революции, когда мне было лет семнадцать. Я приехал вместе с отцом – он привез золотую вазу, которую король посылал царю в подарок, в знак сочувствия.
– Вазу?
– Да. Не знаю, почему именно вазу. Но очень красивую, насколько мне помнится, хоть и не в строго выдержанном стиле. На ней были не то вырезаны, не то выгравированы «Семь апостолов» Микеланджело и написаны добрые пожелания церковнославянскими буквами. Отец не взял меня с собой во дворец, но я помню, как он покатывался со смеху, вернувшись оттуда. Царь показал вазу своим придворным ювелирам. Это были французы, некие Фаберже; царь послал за ними и спросил, как им нравится такая тонкая работа. Конечно, они поспешили расхвалить ее, но высказали предположение, что это делал француз. Мой отец заявил, что это работа простого кузнеца-оружейника из Уилкинсона, и посоветовал царю взять себе хороших английских мастеров вместо каких-то французов. А впоследствии я выяснил, что гравировка была сделана французом, которого нарочно для этого выписали из Франции. Никогда не забуду, как отец посмотрел на меня, когда узнал об этом. Он сказал, что лучшего дипломатического анекдота не слыхал за всю свою жизнь. Должно быть, царь тоже это подумал, когда узнал, кто делал вазу. – Эссекс вздохнул. – Да, Мак-Грегор, в те времена еще понимали, что такое дипломатия. Это происходило, конечно, в Санкт-Петербурге. Интересно, где она сейчас, эта ваза?
