Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт
Потом, пока их на «газели» везли в подмосковную часть, Игорь всю дорогу без умолку тараторил, рассказывая о своей жизни, то и дело доставал из внутреннего кармана куртки фотографию дочери и поочерёдно показывал её то Артёму, то водителю, то сопровождавшему их офицеру: «Смотри, майор, это моя дочка!» В небольшой сумке, которая была у него с собой, помимо всевозможного солдатского добра оказалось ещё и несколько чекушек, которые он, одну за одной, к всеобщей радости извлекал на свет божий, постоянно приговаривая при этом: «Ну что, пехота, выпьем?»
…Закурив, они расселись на брониках. Артём затянулся, сплюнул, потёр замёрзший нос:
– Чечень проклятая. Замёрз как собака. Подморозило бы, что ли, и то посуше было бы… А у меня под штанами только белуха да трусы. Подстёжку надевать – сдохнешь, тяжёлая, сука, жуть. А штаны не могу никак найти… В ПТВ Вася предлагал, да я стормозил чего-то… Надо было, конечно, сходить.
– Это ты замёрз? – Игорь задрал грязную штанину «комка», оголив синюшную, покрытую гусиной кожей ногу. Под штаниной ничего не было. – Четыре часа в луже пролежал, в одних штанах. Подстёжку я ещё в Гойтах выкинул. И белуху тоже. Там вшей больше, чем ниток было. – Игорь пощупал материю, поморщился. – А чего эта тряпка, дерьмо собачье, ни тепла не держит, ни воду. Сделали бы, что ли, брезентовые «комки», ведь так и яйца отморозить можно. А, товарищ капитан?– обратился он к Ситникову.
– Запросто.
– Жаль, костра не разведёшь, просушиться бы… Пожрать есть чего-нибудь?
– Нет. Была банка килек… Сам бы чего съел.
– Вот комбат, сука, засунул нас в эту жопу и забыл, полупидор. Хоть бы жратвы прислал. В полку ужин чёрт-те когда был, могли бы и подвезти. Когда нас сменят-то, не знаешь?
– Да уже должны были сменить. А так… По-любому до утра оставаться.
Помолчали. Промозглая сырость сковывала движения, шевелиться не хотелось.
– Слыхал, говорят, Ельцин от власти отказался.
– Откуда знаешь?
– Говорят. – Игорь пожал плечами. – На Новый год вроде. По телевизору показывали, он выступил, сказал, здоровье больше не позволяет.
– А, брехня. Быть этого не может. Чтобы такая сволочь просто так от трона отказалась? Вор он и убийца. Карьерист, ради власти один раз империю развалил, второй раз войну начал, в промежутке парламент танками давил, и вдруг просто так, ни с того ни с сего на покой… Знаешь, – Артём резко повернулся к Игорю, заговорил с ненавистью, – никогда не прощу ему первой войны. Ему, гаду, и Паше Грачеву. Мне восемнадцать лет всего было, щенок, а они меня из-под мамкиной юбки в месиво. Как щепку. И давай топить. Я барахтаюсь, выжить хочу, а они меня пальцем обратно… Мать за два года моей армии из цветущей женщины превратилась в старуху. – Артёма передёрнуло, возбуждение его усиливалось. – Сломали они мне жизнь, понимаешь? Ты ещё не знаешь этого, но тебе тоже. Ты уже мёртвый, не будет у тебя больше жизни. Кончилась она здесь, на этом болоте. Как я ждал этой войны! С той, первой, я ведь так и не вернулся, пропал без вести в полях под Ачхой-Мартаном. Старый, Антоха, Малыш, Олег – никто из нас не вернулся. Любого контрача возьми – почти всё здесь по второму разу. И не в деньгах дело. Добровольцы… Сейчас мы добровольцы потому, что тогда они загнали нас сюда силком. Не можем мы без человечины больше. Мы психи с тобой, понимаешь? Неизлечимые. И ты теперь тоже. Только тут это незаметно, здесь все такие. А там сразу видно… Нет, слишком дорогой у нас царь, тысячами жизней за трон свой заплатил, чтобы вот так вот короной направо и налево швыряться.
– Ладно, ладно, успокойся, чего ты? Хрен с ним, с царём-то. Я вот что думаю – может, война из-за этого кончится? Как считаешь?
Артём пожал плечами.
– Может, и кончится, чёрт его знает. Тебе-то что… – Ему вдруг стал неинтересен этот разговор. Возбуждение прошло так же внезапно, как и накатило. – Мы за секунду войны одну копейку получаем. День прожил – восемьсот пятьдесят рублей в карман положил. Так что мне совершенно фиолетово, кончится – хорошо и не кончится – тоже зашибись.
– Это да. Но понимаешь… Домой охота. Надоело всё… Зима эта паскудная. Замёрз я. Ни разу, по-моему, ещё в тепле не спал… – Игорь сделал мечтательное лицо, возвёл глаза к небу. – Да-а… Говорят, в Африке зимы не бывает. Брешут, поди. Я знаешь чего, когда в Москву вернусь, первым делом… Нет, первым делом водки, конечно, выпью, – Игорь усмехнулся, – а вот потом, после чекушечки, налью полную ванну горячей воды и сутки вылезать не буду. Отопление, брат, великая благодать, дарованная нам господом богом!
– Ага… Философ, блин.
– А ты?
– И я. Тут не захочешь, философом станешь.
– Нет, я говорю, чего ты сделаешь, когда домой приедешь?
– А, ты про это… Не знаю. Напьюсь на хрен.
– А потом?
– Опять напьюсь… – Артём посмотрел на него. – Не знаю я, Игорь. Понимаешь, всё это так далеко, так нереально. Дом, пиво, женщины, мир. Нереально это. Реальна только война и это болото. Я ж тебе говорю, мне здесь нравится. Мне здесь интересно. Я здесь свободен. У меня здесь никаких обязательств, я здесь ни о ком не забочусь и ни за кого не отвечаю – ни за мать, ни за жену, ни за кого. Только за себя. Хочу – умру, хочу – выживу, хочу – вернусь, хочу – пропаду без вести. Как хочу, так и живу. Или умираю. Такой свободы не будет больше никогда в жизни, уж поверь мне, я уже возвращался с войны. Это сейчас домой хочется так, что мочи нет, а там… Там будет только тоска. Мелочные они все там, такие неинтересные. Думают, что живут, а жизни и не знают. Куклы…
Игорь с интересом смотрел на Артёма. Затем произнёс:
– Да… И этот человек называет меня философом. Ты слишком много думаешь о войне, земеля. Бросай это занятие. Дуракам живётся много легче. Думать вообще вредно, а здесь особенно. Свихнёшься. Хотя, ты это верно подметил, ты уже…
Он хлопнул Артёма по колену, поднялся.
– Ладно, пойду на позицию, – громким словом «позиция» Игорь называл свою ямку с водой, – надо распределить фишку на ночь. Темно-то как, а?
– Вы растяжки поставили? – Ситников очнулся от созерцания болота, повернулся к Игорю.
– Поставили.
– Где?
– Вот, по камышам, – Игорь показал рукой, – здесь сигналки поставили, а вот там, где вода, эргэдэшек навешали. Хрен пройдут.
Я люблю тебя, война.
Люблю за то, что в тебе моя юность, моя жизнь, моя смерть, моя боль и страх мой. За то, что ты меня научила, что самая паскудная жизнь в тысячу раз лучше смерти. За то, что в тебе ещё были живы Игорь, Пашка, Замполит…
В восемнадцать лет я был кинут в тебя наивным щенком и был убит на тебе. И воскрес уже столетним стариком, больным, с нарушенным иммунитетом, пустыми глазами и выжженной душой.
Ты навсегда во мне.
