Чарльз Буковски - Женщины
Рэнди продолжал болтать, хоть я ему и не отвечал. Танец окончился, Лидия вернулась и снова села рядом.
– У-у-ух, мне кранты! Наверно, не в форме.
На вертак упала следующая пластинка, и Лидия встала и подошла к мальчику с золотыми кудряшками. Я продолжал пить пиво с вином.
Пластинок было много. Лидия с мальчиком все танцевали и танцевали – в центре внимания, пока остальные двигались вокруг, – и каждый танец был интимнее предыдущего.
Я по-прежнему пил пиво и вино.
Шел дикий громкий танец… Мальчик с золотыми кудряшками поднял руки над головой. Лидия прижалась к нему. Это было драматично, эротично. Они держали руки высоко над головой и прижимались друг к другу телами. Тело к телу. Он отбрасывал назад ноги, то одну, то другую. Лидия подражала ему. Они смотрели друг другу в глаза. Надо признать – они были хороши. Пластинка крутилась и крутилась. Наконец замерла.
Лидия вернулась и села рядом.
– Я в самом деле выдохлась, – сказала она.
– Слушай, – сказал я, – мне кажется, я слишком много выпил. Может, нам пора отсюда убираться.
– Я видела, как ты их заливал.
– Пошли. Эта вечеринка не последняя.
Мы поднялись уходить. Лидия сказала что-то Гарри и Диане. Когда она вернулась, мы пошли к дверям. Когда я их открывал, подошел мальчик с золотыми кудряшками.
– Эй, мужик, что скажешь про меня и твою девушку?
– Нормально.
Когда мы вышли на улицу, меня стошнило, все пиво с вином попросились наружу. Они лились и брызгали на кусты – по тротуару – целый фонтан в лунном свете. В конце концов я выпрямился и рукой вытер рот.
– Ты из-за парня, правда? – спросила она.
– Да.
– Почему?
– Почти казалось, что вы ебетесь, может, даже лучше.
– Это ничего не означало, это был просто танец.
– Предположим, я хватаю вот так тетку на улице? А под музыку, значит, можно?
– Ты не понимаешь. Всякий раз, когда я заканчивала танцевать, я же возвращалась и садилась с тобой.
– Ладно, ладно, – сказал я, – погоди минутку.
Я стравил еще один фонтан на чей-то умиравший газон. Мы спустились по склону от Эхо-парка к бульвару Голливуд.
Сели в машину. Она завелась, и мы поехали на запад по Голливуду к Вермонту.
– Ты знаешь, как мы называем таких, как ты? – спросила Лидия.
– Нет.
– Мы их называем, – сказала она, – обломщиками.
7
Мы снизились над Канзас-Сити, пилот сказал, что температура 20 градусов,[1] а я – вот он, в тонком калифорнийском спортивном пиджачке и рубашке, легковесных штанах, летних носочках и с дырками в башмаках. Пока мы приземлялись и буксировались к рампе, все тянулись за своими пальто, перчатками, шапками и шарфами. Я дал им выйти, а затем спустился по переносному трапу сам. Французик подпирал собою здание: ждал меня. Французик преподавал драматургию и собирал книги, в основном – мои.
– Добро пожаловать в Канзас-Ссыте, Чинаски! – сказал он и протянул мне бутылку текилы. Я хорошенько глотнул и пошел за ним к автостоянке. Багажа со мной не было – один портфель, набитый стихами. В машине было тепло и приятно, и мы передавали бутылку друг другу.
На дорогах лежал ледяной накат.
– Не всякий сможет ездить по этому ебаному льду, – сказал Французик. – Надо соображать, что делаешь.
Я расстегнул портфель и начал читать Французику стих о любви, который вручила мне Лидия в аэропорту:
«…твой хуй лиловый, согнутый как…»
«…когда я выдавливаю твои прыщи, пульки гноя, как сперма…»
– Бля-А-А-А! – завопил Французик.
Машину пошло крутить юзом. Французик заработал баранкой.
– Французик, – сказал я, подняв бутылку с текилой и отхлебнув, – а ведь не выберемся.
Машина слетела с дороги в трехфутовую канаву, разделявшую полосы. Я передал ему бутылку.
Мы вылезли из кабины и выкарабкались из канавы. Мы голосовали проходившим машинам, делясь тем, что оставалось на донышке. Наконец одна остановилась. Парняга лет двадцати пяти, пьяный, сидел за рулем:
– Вам куда, друзья?
– На поэтический вечер, – ответил Французик.
– На поэтический вечер?
– Ага, в Университет.
– Ладно, залазьте.
Он торговал спиртным. Заднее сиденье было забито коробками пива.
– Пиво берите, – сказал он, – и мне тоже одну передайте.
Он нас довез. Мы въехали прямиком в центр студгородка и встали перед самым залом. Опоздали всего на 15 минут. Я вышел из машины, проблевался, а потом мы зашли внутрь. Остановились купить только пинту водки, чтобы я продержался.
Я читал минут 20, потом отложил стихи.
– Скучно мне от этого говнища, – сказал я, – давайте просто поговорим.
Закончилось все тем, что я орал слушателям всякую хренаторию, а те орали мне. Неплохая публика попалась. Они делали это бесплатно. Еще через полчасика пара профессоров вытащила меня оттуда.
– У нас есть для вас комната, Чинаски, – сказал один, – в женском общежитии.
– В женской общаге?
– Ну да, хорошая такая комнатка.
…И правда. На третьем этаже. Один препод купил шкалик вискача. Другой вручил мне чек за чтения плюс деньги за билет, и мы посидели, попили виски и поговорили. Я вырубился. Когда пришел в себя, никого уже не было, но полшкалика оставалось. Я сидел, пил и думал: эй, ты – Чинаски, легенда Чинаски. У тебя сложился образ. Ты сейчас в общаге у теток. Тут сотни баб, сотни.
На мне были только трусы и носки. Я вышел в холл и подошел к ближайшей двери. Постучал.
– Эй, я Генри Чинаски, бессмертный писатель! Открывайте! Я хочу вам кой-чего показать!
Захихикали девчонки.
– Ну ладно же, – сказал я. – Сколько вас там? Двое? Трое? Неважно. И с тремя справлюсь! Без проблем! Слышите меня? Открывайте! У меня такая ОГРОМНАЯ лиловая штука есть! Слушайте, я сейчас ею вам в дверь постучу!
Я взял кулак и забарабанил им в дверь. Те по-прежнему хихикали.
– Так. Значит, не впустите Чинаски, а? Ну так ЕБИТЕСЬ В РЫЛО!
Я попробовал следующую дверь:
– Эй, девчонки! Это лучший поэт последних восемнадцати сот лет! Откройте дверь! Я вам кой-чего покажу! Сладкое мясцо вам в срамные губы!
Попробовал следующую.
Я перепробовал все двери на этом этаже, потом спустился по лестнице и проработал все на втором, потом – на первом. Вискач у меня был с собой, и я притомился. Казалось, я покинул свою комнату много часов назад. Продвигаясь вперед, я пил. Непруха.
Я забыл, где моя комната, на каком этаже. В конце концов, мне теперь хотелось только одного – до нее добраться. Я снова перепробовал все двери, на этот раз молча, крайне стесняясь своих трусов с носками. Непруха. «Величайшие люди – самые одинокие».
