Александр Чуманов - Перекури, Сизиф!
Но если бы случилось чудо и так оно все вышло, то бабушка бы непременно спросила: «Что ж ты внучку-то свою обидел, мальчик мой золотой, солнышко мое, разве я тебя когда-нибудь обижала?..»
Эк меня занесло…
А Лена витает по дому, словно тень бестелесная. Далеко не каждая женщина умеет быть такой незаметной. Посудой в кухне никогда не брякнет, даже, кажется, сковородка у нее не так громко шкворчит…
Эх, дурачье-мужичье, не видят того, что невидимо, но может враз стать очевидным, стоит захотеть. Сделай несчастную счастливой, слегка приодень, прибавь самую малость макияжа, и произойдет сущее чудо перевоплощения, и красота содержания обретет единство с красотой формы.
Впрочем, и бабье — дурачье. Все встречают всех по одежке. И если одежка так себе — большинство встреч на этом и кончается. Но насколько гармоничней бы стал мир, если бы все люди разом напрягли зрение…
— Деда, можно я посижу около тебя?
Только она говорит «деда». Внуки сразу, едва научились первым словам, сурово и по-взрослому — «дед». А Ленка как маленькая, ей-богу…
— Конечно, о чем ты спрашиваешь, милая, это я должен тебя просить…
— Да брось. Ничего ты мне не должен. Ничегошеньки.
И она, заботливая моя, словно невесомая пушинка, слегка потеснив Графа, садится на край дивана и берет мою бессильную руку в свои уютные ладошки. И долго-долго сидит, но произнося ни единого слова…
Так стало, разумеется, не сразу. Так вообще могло никогда но стать, если бы не древнее фото. И это наше молчание, превратившееся постепенно в нечто навроде молчаливого и бесконечного диалога, сейчас, пожалуй, дороже всего.
Вот ведь человек какой получился — никто никогда не обходился со мной так. И я — ни с кем. Ну, разве что в самом раннем детстве, так и то не подолгу. А эта может часами сидеть около, излучая непостижимое тепло, от которого занимается уже почти остывшая душа.
Однако все когда-нибудь кончается. И я, будто отогретый в микроволновке, как ни креплюсь, но незаметно засыпаю. Словно ребенок малый. А потом вздрогну, стряхну дрему — Лены уже и след простыл. Все по дому сделала, меня накормила, насколько это удалось, укол поставила и ушла в свой неведомей мне мир. Утром снова придет, но, пока не придет, буду маяться томительным ожиданием, привычно заполняя маету произвольно текущими сквозь меня полубредовыми мыслями, которые будут периодически прерываться свирепым: «Как быть? Ну, как мне быть?!»
Может, Верке с Надькой намекнуть — предельно деликатно и крайне осторожно, — дескать, а что, доченьки, если б я, к примеру, чисто теоретически… Так вы бы, небось, по миру не пошли… Как и не разбогатеете, когда я, как говорится, кану в бездну… Эх, кабы стопроцентную уверенность в бабьем благородстве и великодушии! Но откуда ж взять — стопроцентную. И даже пятидесятипроцентную. И даже…
Ну, как разорутся, раскричатся, разнервничаются? Или, наоборот, губки оскорбленно подожмут и — холодно так, надменно эдак — хозяин, мол, барин, понятно, мол, все — грех молодости преследует до самого конца, бабой бы тебе родиться, дед, или интеллигентишкой слюнявым, коль твердости духа не дал бог, коль мужество твое навроде половика тряпичного…
Или — я несправедлив к ним? Может, они — лучше? Ведь это мои доченьки, мои! И никакой особенной мелочности никогда как будто не числилось за ними…
Ох, как хочется порой плюнуть в морду самому себе!..
А вот бы Верка, по обыкновению за обеих, возьми и заяви: «Пап, мы тут недавно посовещались и решили — надо бы тебе на досуге завещание переписать. Оно, разумеется, не к спеху, но порядок есть порядок. Никто не вечен, нравится нам это или нет. А Лена нам теперь не чужая, как когда-то, и мы все, а ты, уж не обессудь, в первую очередь — были неправы. И надо, пока не поздно, поправить дело. Девка вон как старается, и никаких намеков с ее стороны. Словом, надо ее тоже — упомянуть. В пределах разумного. Где наша не пропадала. Не жили богато, как говорится, не стоит и начинать. Надо, папа. Мы б, конечно, если что, тоже племянницу не обидели. Но правильней будет, если ты — сам… понимаешь?»
Однако время уходит, а слышу одни и те же глупости: «Ты стал гораздо лучше выглядеть, видно, Ленка волшебное слово знает, глядишь, на ноги тебя поставит, глядишь, и вдовушку тебе какую-нибудь подыщет, а мы ей тогда, в знак глубокой признательности, — жениха богатого да верного…» А о самом насущном — ни слова. Неужели так-таки ничего у них в головах, в мозгах бабьих… Да нет, конечно. Все у них есть в мозгах, необходимее для житейских нужд. Но — молчат. На меня, немощного, полагаются. Или наоборот, рассчитывают на то, что решимости мне так и недостанет, с чем и отвалю.
А я вот возьму и при следующем изнурительном походе в нужник позвоню кому-нибудь из старых приятелей моих. И как ни тяжело их, здоровых, видеть и слышать, попрошу о последней услуге. В конце концов, последнюю услугу я в силах достойно оплатить.
Но только после этого нужно немедленно умереть. Как раз вроде бы настроение подходящее, и Лены нет, и те в ближайшее время не должны…
И я решительно встаю с моего скрипучего одра. Решительно, это значит, медленно-медленно спускаю на пол донельзя отощавшие и словно бы обернутые в хрустящий пергамент ноги, сажусь, отчаянно скрипя суставами, делаю долгую передышку, потом, цепляясь за стул, поднимаюсь, снова делаю передышку и только потом насмеливаюсь дать свободу рукам, которым никакая свобода давно не нужна, которые, наоборот, как огня страшатся свободы — зря, что ли, трясутся так.
Дальше — проще. Лишь бы не упасть. Упадешь — можно и не подняться, даже если ничего не сломаешь, что весьма сомнительно. А просто — для подъема с полу надо затратить усилий примерно вдвое больше. Вот и будешь валяться на полу, пока не придет кто-нибудь. Еще пневмонию вдобавок ко всему подхватишь. Со многими так и случалось…
А может, когда дело сделаю, действительно упасть как-нибудь удачно?.. Может, но пока не время об этом…
Я решительно встаю и направляюсь в туалет. Кот и пес не провожают меня. Только глядят вслед, как-то необычно глядят. Как-то встревоженно. Или — кажется…
Хожу-то еще ничего, главное, придать телу нужнее направление. И не торопиться. Если не торопиться, можно хоть куда дойти. «Нет таких крепостей…» Откуда это?.. Нет, не вспомню. И не надо. Нечего тратить силы на всякую ерунду. Потом, если на диван вернусь, вспомню… Да кыш вы, неугомонные!.. Это я не вам, звери, это я — им, которые в голове…
Вот и дверь, родной унитаз, истрескавшийся, но вполне исправно выполняющий функцию. Так-то давно б сменил, новый еще когда куплен впрок…
Старик унитаз помнит меня еще ребенком. Сколько ж моего дерьма прошло через него, а он все блестит. Нипочем ему. Между прочим, такой сорт людей тоже не редкость. А есть и другие сорта. Одни дерьмо сквозь себя пропускают, другие — копят в себе, третьи — перерабатывают во что-то безвредное и даже полезное, четвертых от дерьма моментально выворачивает наизнанку. Я — из последних. Не самый лучший сорт. Но и не самый худший…
Струйка вялая. Как отмечал много лет тому назад один уролог, уговаривавший меня пройти некий дорогостоящий курс лечения. Я тогда отшутился — куда, мол, мне с этой струйкой. А доктор тоже пошутил: «Не куда — а на кого, надо говорить!» А я, в свою очередь — так, мол, и не на кого…
Струйка вялая, но еще мутная и темная. Видно, уже и почки, и все прочее, что во мне есть… закономерно. И даже дерьма почти не осталось во мне. Лишь раз в несколько дней — какое-то жалкое подобие…
Тоже закономерно. Ведь не ем ничего. Счастье, что нянька понимающая попалась — не пытается запихнуть в меня во что бы то ни стало, не стоит над душой, мол, еще ложечку, еще кусочек, как это обычно бывает. Помню, бабушка моя помирала, так мать замордовала ее вконец. Старуха потом блевала… Удивительно, как часто не хватает взрослым людям самого простого разумения…
Смыть. Непременно смыть. Чтоб ни одна живая душа не видела. И выключить свет. И дверь — на шпингалет. Чтоб — порядок. До последнего вздоха, как говорится.
Еще — руки сполоснуть, обязательно… Какая холодная вода… не тот кран, что ли, открыл? Да нет — тот… Значит… плевать…
Так, вот и телефон. Тоже — ветеран. Тоже — сколько дерьма пропустил через себя. Точнее — преобразовал в электрические импульсы. Впрочем, потом эти импульсы вернулись в исходное состояние. Хотя телефон — все-таки не унитаз, и дерьмо в него сливают обычно с оглядкой. Не по причине светского воспитания, конечно, а из страха быть услышанными каким-нибудь строгим органом…
Бля, какая слабость. Во всех членах. Мерзко как. И пот. Липкий… Номер… Та-а-к… Вспоминается хоть и не мгновенно, однако довольно легко, будто каждый день названиваю. А ведь целую вечность никому не звонил, целых полгода… Вечность — она всего-то полгода! А бездна? Какова ее глубина?..
