Владислав Отрошенко - Дело об инженерском городе (СИ)
же пространства, которые занимает империя русская”.
Запись № 6
“Даир не переводит мне слова, с которыми император обращается к вельможам.
Однако сегодня мне было нетрудно догадаться, что Туге потребовал от своего
старшего секретаря господина Булгана некоторых уточнений, касающихся нашей
беседы. Речь шла о способе передвижения города. Было видно, что император
плохо осведомлен в этом вопросе. Ему достаточно знать, что город постоянно и
весь целиком размещается на “большой повозке”. О количестве быков, которые
тянут эту повозку, император выразился неопределенно: “очень большое
количество быков”. Впрочем, спустя минуту, поговорив с господином Илаком, он
высказал другое мнение. Город будто бы состоит из отдельных частей, каждая из
которых имеет свою повозку.
— Повозок существует пять тысяч — объявил император, справившись у господина
Илака.
— Ваше величество желает сказать, — спросил я осторожно, — что китайские
лавки, базар, тюрьма, дворцы секретарей, кумирни, башни, гвардейские казармы и
прочие строения столицы движутся согласованно на разных повозках?
— Император сказал то, что сказал (L’imperatore ha detto ciт che ha detto), — услышал я в ответ.
На этом беседа была окончена. Туге имел недовольное выражение лица. Один из
сановников, стоявший по правую руку от престола, ударил меня палкой. Император
сделал вид, что не заметил этого дурного поступка. В тюрьму, в мое унылое
обиталище, меня сопровождал секретарь Церен. Воспользовавшись этим случаем, я
спросил у него по-русски, помнит ли он меня и может ли содействовать моему
освобождению? Калмык равнодушно посмотрел на меня и ничего не ответил. С
трудом выговаривая русские слова, я попытался объяснить ему, что в город меня
привело любопытство и что я вовсе не имел намерений передавать кому-либо
шпионские сведения о фортификациях Нового Каракорума. Однако результат был тот
же: бывший вахмистр войска казаков невозмутимо молчал. Наша повозка, управляемая ловким кучером, быстро неслась по темным улицам города, кое-где
освещенным факелами. По мере того как мы удалялись от императорского дворца, усиливался отвратительный запах экскрементов, которыми наполнены все закоулки
монгольской столицы, ибо жители ее без стеснения испражняются там, где их
застает нужда. Мы уже достигли тюремных ворот, когда калмык вдруг произнес
по-русски: “Я хорошо тебя помню”. Больше он ничего не сказал”.
Запись № 7
“Говорили о карте Маттеуса Зойтера. Двигая по ней пальцем, император показывал
мне “пути кочевок” монгольской столицы. Я вел беседу крайне осмотрительно. Шаг
за шагом подбираясь к главному вопросу, я дал понять Туге, что прекрасно
знаком с трудами аугсбургского картографа. Я сказал, что мне доводилось видеть
множество карт его работы.
— Это был отличный мастер, ваше величество!
Император молча кивнул. Затем он махнул рукой над картой. Подчиняясь этому
жесту, слуги спешно свернули ее и убрали в футляр. Туге закрыл глаза. Было
заметно, что он погружается в дрему. Медлить было бессмысленно.
— Мне также случалось видеть, — проговорил я быстро, — одну любопытную карту, сработанную Зойтером. Она была чрезвычайно похожа на карту вашего величества.
Она показывала ту же самую область мира, которую занимает ваша империя. Однако
латинская надпись на карте сообщала о другой империи.
Туге внимательно посмотрел на меня. Бодрость вернулась к нему. Круглое лицо
императора выражало недоброе удивление. Собравшись с духом и приготовившись к
худшему, я довершил начатое.
— Простите, ваше величество, — сказал я, — но я должен известить вас, что
карта, о которой я упомянул, изображала империю русскую.
То, что последовало за этим, превзошло мои ожидания.
Император произнес по-монгольски несколько отрывистых фраз, после чего Булган, Илак, два секретаря, записывавших нашу беседу, и все, кто был в аудиенц-зале, за исключением Даира и телохранителей, удалились прочь. Некоторое время Туге
безмолвно восседал на престоле, глядя прямо перед собой неподвижным взглядом.
Потом он негромко заговорил. В голосе его слышалась печаль, облеченная в
грубые звуки языка монголов. Его мирный монолог длился не менее получаса.
Император горестно посетовал, что империя слишком обширна. Чрезвычайно обширны
даже отдельные ее части, называемые “улусами”. Они удалены друг от друга
настолько — “северные от южных, западные от восточных”, — что бедному
императору порою бывает трудно поверить в их реальность, когда он кочует со
своей походной столицей где-нибудь в центре империи. Многие, многие беды таит
в себе обширность государства, сказал император. Да, ему известно, что в
некоторых отдаленных улусах иные правители имеют ложные представления об
империи в целом и о самих себе в частности. Он не исключает, что дело доходит
до того, что кое-где на окраинах страны появляются карты, на которых империя
носит вымышленные названия. Император этого не одобряет, но и гневаться по
этому поводу он не считает нужным. Ибо что такое эти фантастические карты, рисующие иллюзорные страны! Это всего лишь забавы, хотя и предосудительные
забавы. Наверное, ему следовало бы обратить на них более строгое внимание, но
у императора есть много других забот. Он прилагает немало усилий к тому, чтобы
“весь людской род, живущий под вечно синим небом”, знал, что империя не желает
народам ничего дурного, — ничего, кроме безопасности на торговых путях, исправной работы почты и универсального порядка на всем пространстве мира.
Империя, сказал император, должна быть одинокой и безграничной, как одиноко и
безгранично небо. Впрочем, вот его слова в точности: “На этих пространствах, что лежат под вечным небом между восточным и северным океаном и тремя
западными морями, была, есть и будет только одна империя — великая
монгольская”.
Рассуждая в таком духе, Туге был спокоен, хотя и выглядел устало. Я не нарушил
течение его речи ни единым вопросом. И лишь тогда, когда он махнул рукой возле
подбородка, словно отгоняя муху (жест означал, что он не желает более
говорить), я спросил:
— Скажите, ваше величество, в самом ли деле почта на всей территории империи
работает исправно?
Император в ответ благодушно рассмеялся. Мой вопрос, вероятно, показался
монголу слишком простосердечным”.
Запись № 8
“Не знаю, как долго я буду еще служить забавой для его величества, но мое
положение изменилось с тех пор, как начальник императорской канцелярии сообщил
мне, что я принят на государственную службу. Содействовал ли этому калмык, мне
неизвестно. У меня немного обязанностей. Я всего лишь должен, сказал мне
господин Илак, постоянно находиться недалеко от императора и ждать, когда он
пожелает со мной говорить. Моя должность называется нелепо — “уши и язык для
императора”. Однако Даир уверяет меня, что на монгольском это звучит весомо и
благородно. Более того, он выразил предположение, что должность приравнивается
к рангу императорского секретаря. Впрочем, как бы ни называлась моя должность, она принесла мне ту пользу, что избавила меня от заточения, в котором я
находился до сих пор. И хотя я не получил полной свободы (мне запрещено
самостоятельно покидать императорскую резиденцию), многие чиновники, которые
прежде смотрели на меня с презрением, когда меня привозили из тюрьмы во
дворец, кланяются мне теперь и не требуют от меня никаких подарков. Последнее
для меня более важно, чем первое, так как у меня уже ничего не осталось, кроме
этого журнала, который я прячу под одеждой. Сегодня я расстанусь и с ним, поручив его заботам монгольской императорской почты, ибо хранить его при себе
небезопасно. Я не надеюсь, что увижу когда-нибудь дом моего прадеда Герардо на
кампо Санто Стефано в Венеции. Новый Каракорум ушел далеко на восток, в
степные пространства империи — монгольской ли, русской, мне безразлично.
Движение продолжается, как сказал мне сегодня император во время прогулки по
дворцовой площади. При этом он указал на отверстие, называемое по-монгольски
тооно. Там ярко сиял клочок азиатского неба”.
*
По записям в “Черкасской хронике” можно установить, что в марте 1805 года
жаркий ветер, “прилетевший из Африки”, необычайно быстро растопил сплошную
