Ежи Анджеевский - Золотой лис
— Мама дома? — спросил Лукаш прямо с порога.
— Дома, — ответила Эльза своим низким голосом.
К сожалению, оказалось, что мать занята. Заглянув к ней в комнату, Лукаш увидел, что она сидит за письменным столиком и около нее на столике — целая стопка ученических тетрадей.
— Не мешай, Лукаш, — сказала она.
— У тебя работа?
— Ты видишь.
— А вечером почитаешь?
— Не знаю, Лукаш, — усталым голосом ответила она. — Если кончу поправлять упражнения, то почитаю. А теперь не мешай.
Лукаш тихонько вышел в переднюю, снял там штормовку, повесил ее, подставив себе стул, на вешалку, потом сменил башмаки на домашние туфли и, выполнив, таким образом, все, что полагалось по возвращении домой, с тяжелым сердцем отправился к себе в комнату.
Гжесь был не один. К нему зашел его приятель Кшыштоф, тоже из шестого класса, светловолосый паренек, очень высокий для своего возраста, длинноногий, не без небрежного высокомерия дающий почувствовать свое первенство, недавно завоеванное в стометровке для двенадцатилетних. Кшыштоф одевался всегда по-спортивному и теперь был в грубом свитере цвета бордо, в тренировочных штанах и в кедах.
Гжесь, по-видимому, уже приготовил уроки, потому что как раз прятал книги и тетради в портфель. На Лукаша он не обратил никакого внимания, даже не взглянул в его сторону. Зато Кшыштоф приветливо улыбнулся и по-товарищески протянул ему руку.
— Привет, Лукаш. Ты, кажется, видел золотого лиса?
Лукаш покраснел и смущенно остановился посреди комнаты. Но Кшыштоф как будто этого не замечал.
— Красивый он? Сколько у него ног? Четыре или больше? А может, только одна?
— Лучше не трогай этого сопляка, — проворчал Гжесь, запирая портфель. — Он еще язык тебе покажет. Собрались, идем…
— Ах, вот как, Лукаш? — заинтересовался Кшыштоф. — Ты людям язык показываешь? И мне тоже покажешь?
— Идем, Кшыштоф, — повторил Гжесь.
— Постой, не торопись.
— Во всяком случае, я пошел, — заявил Гжесь. — Этот золотолисий пакостник действует мне на нервы.
И он на самом деле пошел.
— Ничего не поделаешь, — сказал Кшыштоф. — Ты расскажешь мне о золотом лисе в другой раз. Расскажешь, да?
Лукаш решительно потряс головой, но Кшыштоф не принял этого всерьез.
— Вот увидишь, расскажешь!
— Кшыштоф! — позвал Гжесь из передней.
— Иду! — ответил Кшыштоф. — Привет, Лукаш. Поклон от меня золотому лису.
И вдруг быстро подставил Лукашу ногу.
— Эх, братец! — захохотал он, когда тот кувырнулся. — Ты слабоват на ноги. Не в форме.
Лукаш довольно сильно ударился локтем, но не крикнул и не заплакал. Только когда Кшыштоф выбежал из комнаты и за уходящими мальчиками хлопнула дверь в передней, на глаза его навернулись слезы. Но и тут он быстро овладел собой. Поднялся на ноги, потер ушибленный локоть и среди наступившей тишины, которую он только теперь услышал, вдруг отдал себе отчет, что в его распоряжении до ужина — почти три часа полного одиночества. И тотчас любовь и преклонение, испытанные им вчера к спрятавшемуся в шкафу золотому лису, нахлынули на него такой могучей волной радости и боли, что ему показалось, будто в одну секунду за плечами у него из самой глуби сердца выросли два огромных крыла и каждое из них тянет его вверх, страшно далеко и высоко, но в двух противоположных направлениях. Он почувствовал себя пылинкой, затерянной в необъятном, неведомом пространстве, и в то же время разорванным, как сиянье и мрак среди взметенных просторов.
Эти чувства были такие особенные и до того пронизаны счастьем и скорбью, что Лукаш долго стоял потерянный, плохо понимая, что с ним происходит. В конце концов все внутри у него начало странно путаться и сбиваться. С одной стороны, например, он испытывал смутную потребность без промедления дать знать лису о своем возвращении, но в то же время другая мысль стала ему нашептывать, чтоб он отложил этот разговор на потом. И вдруг, посреди этих колебаний, ему страшно захотелось спать. Он стал тереть глаза, но это не помогло, сон одолевал его все сильней, и у него теперь было только одно желание: спрятаться куда-нибудь поглубже, в отрадное тепло и мрак. «Ах, мой лис!»— пробормотал он. И скорей инстинктивно, чем сознательно, подошел к шкафу, открыл его почти ощупью и залез внутрь, словно в уютную нору. Там было тесно, полно висящей одежды, но под ней оказалось достаточно места, чтобы удобно устроиться, поджав ноги. Он хотел было закрыть дверцу, да не было сил пошевелить рукой. Его сразу охватило со всех сторон золотистое зарево, и он почувствовал тут же рядом пушистый и насыщенный теплом мех лиса.
— Я люблю тебя, — пролепетал он, обнимая лиса за шею.
И, глубоко вздохнув, заснул.
Когда проснулся, вокруг царил мрак, но он сразу понял, что в комнате кто-то есть. И действительно, послышался голос Эмильки, приглушенный и как будто немножко неуверенный:
— Лукаш, где ты?
Когда он выскочил из шкафа на середину комнаты, Эмилька вытаращила на него глаза. Но она быстро овладела собой.
— Я пришла, — промолвила она коротко, но с большим достоинством.
Лукаш, еще не совсем проснувшийся, присмотрелся к ней чуть-чуть растерянным взглядом, словно не вполне уверенный, что перед ним в самом деле — Эмилька.
— Я пришла, — повторила она. — Но должна сейчас же уходить.
Лукаш понемногу приходил в себя.
— Куда?
— Домой. Мама позволила только на час.
Лукаш в этот момент очень боялся, как бы не зевнуть; он минуту боролся с одолевавшей его потребностью скинуть остаток дремоты, но в конце концов не выдержал и зевнул так, что слезы выступили у него на глазах. Эмилька посмотрела на своего приятеля довольно критически.
— Тайна есть? — спросила она.
Лукаш, окончательно очнувшийся, кивнул головой.
— Где же?
— Тут.
Эмилька важно осмотрелась по сторонам в знакомой обстановке.
— Выдумываешь. Здесь нет никакой тайны.
— Погоди, — возразил Лукаш, — сейчас увидишь. Я только опущу занавеску.
В комнате стало совсем темно.
— Зажги, — сказала Эмилька.
— Не надо. Нужно, чтоб впотьмах.
Но Эмилька запротестовала.
— Зачем? Лучше зажги.
— Боишься?
— Нет, но зажги, Лукаш!
— Чего ты кричишь?
— Зажги.
— Говорю тебе, нужно, чтоб темно.
Голос Эмильки чуть задрожал.
— Где ты?
— Здесь, — послышался в потемках ответ тут же рядом.
— Зажги…
— Не бойся. Дай руку. Ну, давай… Идем.
— Да я ничего не вижу.
— Идем, сразу увидишь.
И он потащил ее, слегка упирающуюся, к шкафу. Там, как заранее можно было предвидеть, во всей своей красе, во всем великолепии полыхала золотая заря.
— Видишь? — прошептал он.
— Ничего я не вижу, — ответила она плаксиво. — Зажги свет.
Лукаш начал нервничать.
— Не кричи… Глупая, ну как же можно не видеть? Если погасишь свет, можно что хочешь увидеть. Полезай внутрь — и увидишь. Лезь, говорю, не глупи… Эмилька!
И он стал насильно толкать ее в шкаф.
— Пусти! — закричала она. — Мама!
Тогда Лукаш, совсем выведенный из равновесия, схватил ее за талию, несмотря на отчаянное сопротивление, втолкнул внутрь, быстро захлопнул дверцы и повернул ключ.
— Видишь? — спросил он.
Но вместо ожидаемого ответа из шкафа послышался несколько приглушенный, но тем не менее ужасно громкий рев Эмильки. Она безумно заметалась в тесном пространстве, принялась колотить кулачками в дверцы.
— Пу-у-у-сти! — взывала она не своим голосом. — Пу-у-сти!
Лукаш совсем потерял голову, просто не знал, что делать. Убежать? Спрятаться куда-нибудь? Или, может, открыть дверцы? Зажечь свет? Сам не свой, он кинулся вперед, наткнулся впотьмах на стол, метнулся в сторону, но опрокинул стул, который упал со страшным шумом. Тут в комнату прибежала мать.
Она, конечно, сразу поняла, что случилось. Но когда она вывела кричащую и плачущую Эмильку из шкафа, девочка разревелась еще пуще, и не было никакой возможности ее успокоить, она отталкивала мать Лукаша и дрожала, вся бледная, чуть не синяя, отчаянно крича:
— Домой, хочу домой!
Лукаш, скромно отойдя в сторонку, хмуро глядел на эту сцену… «Зачем такой крик? — недовольно думал он. — Ведь ничего не произошло… Глупая!»
В конце концов мать, видя, что на Эмильку не действуют никакие уговоры, увела ее к себе. Лукаш вздохнул с облегчением. Первым делом он запер шкаф, потом стал прислушиваться. Долго еще из глубины квартиры долетали плач и крики Эмильки, но, видимо, мать нашла все же какой-то способ ее успокоить, так как все наконец утихло и через некоторое время в передней послышались два голоса: голос матери и, уже совершенно спокойный, деловой, голос Эмильки.
Для Лукаша не было сомнения, что после этого ему не миновать долгого разговора с матерью, и он был уверен: как только Эмилька уйдет, его сейчас же позовут. Он даже подумал было, не сделать ли вид, будто не слышит. Однако мать, по-видимому, учла эту возможность, так как сперва открыла дверь в коридор и только тогда позвала, — правда, совсем негромко, но зато весьма выразительно. К сожалению, такого зова нельзя было не услышать. Лукаш шепнул в сторону лиса:
