Ежи Анджеевский - Золотой лис
— Постой. Пройдем еще немножко над Вислой, там расскажешь.
— А воспитательница не рассердится, если опоздаем? — встревожилась Эмилька.
Лукаш несколько раз крутанул сумкой в воздухе.
— Чего ей сердиться? Если спросит, мы скажем, что немножко позже вышли из дому.
Нижняя губа Эмильки легонько выпятилась.
— Я не хочу врать.
— Зачем тебе врать? Она не спросит, вот увидишь. Я часто как иду в детский сад, так немножко пройду над Вислой. Пойдем, Эмилька. Ты увидишь, как там хорошо. Не будь глупой…
Эмилька еще поколебалась, но в конце концов уступила. В общем, до Вислы было действительно рукой подать, и вскоре они шли уже по бульвару.
Тут было просторно, широко. Несмотря на осеннюю пору, в Висле вода была очень низкая, и река образовала множество мелких, желтоватых рукавов. Поблизости, возле Костюшковской набережной, стояла черная землечерпалка. Вода вокруг нее была неподвижная, темная, бутылочного цвета, — зато дальше, к пражской стороне, она переходила в светлый жемчужно-голубой оттенок, а еще дальше, где в слегка затуманенном воздухе обрисовывался серый мост Понятовского, казалась совсем белой, чуть подернутой серебристым мерцаньем. Над Прагой лениво плавали коричневые дымы, а дым от электростанций был густой и черный, как сажа.
Осень уже сильно давала себя знать. Пахло холодом октябрьского утра и вянущими листьями, которыми был полон бульвар. Но на прибрежных каштанах сохранилось еще много листвы. Они стояли в мглистом, синеватом сиянии, прямые, неподвижные, немного напоминающие букеты из красных и желтых искусственных цветов и потемневшей зелени.
Лукаш некоторое время смотрел на реку, на дымы, на небо, которое здесь, над Вислой, всегда шире, чем в городе.
— Погляди, — сказал он наконец, — видишь, как это облако похоже на летящего аиста?
Эмилька задрала голову.
— Где?
— Вон, вон! — показал Лукаш. — Ну прямо аист. Видишь?
— Ничуть не похоже.
— Сейчас уже нет, а только что было совсем как аист. Пойдем посидим здесь…
И он потащил Эмильку к каменной лестнице на набережную. Но Эмилька уперлась.
— Мама не велела сидеть на камнях, потому что это вредно. Можно простудиться.
— А вот на этом можно! — указал Лукаш на чугунный барьер вдоль бульвара.
Но Эмилька выбрала скамейку под каштаном. Лукаш сделал гримасу.
— Это неинтересно, — на скамейке. Лучше там.
Но, видя, что нижняя губа Эмильки уже недовольно поехала вперед, он поспешил согласиться. Эмилька, прежде чем сесть, старательно расправила пальтишко.
— Рассказывай, — промолвил Лукаш.
— Сейчас, дай вспомнить.
— Ты забыла?
— Нет, сейчас вспомню.
Минуту она молчала с важным, сосредоточенным видом, между тем как Лукаш, опершись локтями на широко раздвинутые колени, болтал ногами, концом одного ботинка задевая гравий.
— Ну?
Эмилька откинула назад сползшую набок косу.
— Вспомнила. Это было так: давным-давно, когда нас еще совсем на свете не было…
— Во время войны?
— Нет, еще раньше. Перед войной.
— Где жили твои родители во время войны?
— Папа в Варшаве, а мама в Кельцах, но они еще не были знакомы.
— А мои уже были. Познакомились страшно далеко отсюда, в Советском Союзе. Там в одном колхозе родился Гжесь. А папа был в Первой армии.
— А это было раньше, — сказала Эмилька.
— И что было?
— Жил тогда один пес.
— Какой породы?
— Ну, обыкновенной.
— Дворняга?
— Дворняга.
— Жалко, не овчарка.
— Нет, дворняга.
— Как его звали? Эмилька запнулась.
— Сапфир?
— Нет.
— Может, Искра?
— Нет, не Искра. По-другому… Да, да его звали Тузик.
Лукаш почувствовал легкое разочарование.
— Тебе не нравится?
— Нравится. Но Сапфир или Искра было бы лучше.
— А мне Тузик больше нравится.
— И что с ним случилось?
— Подожди, все расскажу. Тузик жил у одних богатых людей, ну, знаешь, у капиталистов.
— Знаю.
— У них была фабрика.
— Какая?
— Очень большая.
— Автомобилей?
— Нет. Просто фабрика. И они его ужасно эксплуатировали.
— Били?
— Есть ему не давали, а он должен был на них работать.
Лукаш сверкнул глазами.
— Я бы не стал!
— А что бы ты сделал?
— Убежал бы.
— Ишь какой умный! Тузику некуда было бежать, потому что на этой улице жили одни капиталисты.
— Я бы дальше убежал.
— И дальше тоже капиталисты жили.
— Так я бы приделал себе крылья и полетел.
Эмилька нахмурилась:
— Я правду говорю, а ты выдумываешь.
— Не выдумываю, а на самом деле улетел бы.
— Но он не мог улететь, — твердо возразила Эмилька.
— А что же он сделал?
— Хотел убежать.
— Ну вот!
— Но его поймали и начали еще хуже эксплуатировать. А потом…
— Капиталистов прогнали?…
Эмилька покачала головой, и ей опять пришлось откинуть назад упавшие на плечи косички.
— Нет еще… Потом Тузик состарился.
— Умер?
— Погоди, еще не умер. Когда он состарился и больше не мог работать, капиталисты выгнали его из дома. Он стал безработным и нигде не мог найти заработка.
— У него дети были?
— Были.
— Его выгнали вместе с детьми?
— Ага.
— И что с ними сталось?
— Тузик умер.
Лукаш задумался. Вблизи, на чугунной балюстраде, тихо чирикала крохотная серая птичка с длинным хвостиком.
— А дети?
Эмилька довольно долго молчала, в раздумье покачивая левой ногой. Круглое личико ее имело очень серьезное выражение, глаза были устремлены куда-то в пространство, в неведомую даль.
— Что сталось с детьми?
— Дети живы, — ответила она, не сводя глаз с далекого небосклона.
— Где же они?
— В разных местах. Но один будет у меня.
— Как — у тебя?
— Вот так. Папа обещал на рожденье подарить мне маленького щеночка.
— Сына этого Тузика?
— Ага.
— И как ты его назовешь? Назови его Искрой, Эмилька…
Она покачала головой.
— А как?
— Постой, я назову его…
— Искрой, говорю тебе; назови его Искрой.
— Нет, не так.
— А как же?
— Да, да, я назову его Тузик.
Увидев падающий с каштана лист, Лукаш быстро поймал его в воздухе. Лист был уже сухой и сразу стал рассыпаться между пальцами.
— Если бы я попросил отца, — промолвил Лукаш, — он тоже подарил бы мне собачку. Но мне не нужно.
— Ты не хочешь собачку?
— Мне не нужно. У меня есть кое-что получше.
— Что такое?
— Вот это и есть тайна. Когда придешь, покажу.
На этот раз Эмилька заинтересовалась, видимо, больше, чем прежде.
— Это живое?
Лукаш хотел было сказать — да, но прикусил язык.
— Живое?
— Приходи, увидишь. Придешь?
— Не знаю, — ответила Эмилька. — Если будет время…
Однако вышло так, что Эмилька не смогла прийти. Ее, как и Лукаша, никто ни в детский сад, ни оттуда домой не провожал, так как они жили очень близко, рядом, на Гарбарской. Но в тот день в четыре часа ее ждала у выхода мать, молодая статная женщина, тоже румяная, голубоглазая и светловолосая, в общем, до смешного похожая на дочь, только, конечно, старше и гораздо крупней и плотнее. Оказалось, что им обеим сейчас же надо ехать на Брацкую, в Дом ребенка, покупать Эмильке новое платье. Эмилька была этой перспективой заметно взволнована, но, хорошо владея собой, держала себя, как обычно в таких случаях, важно, с достоинством.
— Приходи! — напомнил Лукаш при расставанье.
Но Эмилька ничего не ответила, и Лукаш, не без чувства обиды, минуту смотрел на свою подругу, как она мелкими шажками идет рядом с матерью через Рынок, выпрямившись, преисполненная важности и достоинства. «Глупая!»— подумал он. Но от этого утверждения ему ничуть не стало легче. Он взмахнул сумкой и медленно пошел домой. На площади повстречал двух товарищей по детскому саду — Войтека и Лешека.
— Куда путь держишь? — спросил маленький черный Войтек, грызя ноготь.
— Домой, — ответил Лукаш.
Лешек забавно скривил свою сморщенную мордашку.
— А мы — в город, к медведям.
Лукаш очень любил медведей на Трассе, и особенно дорогу к ним через мост, но помнил, что обещал лису вернуться в четыре.
— Идем, — сказал Войтек и выплюнул отгрызенный ноготь. — Чего зря дома торчать?
Лукаш крутанул сумкой.
— Нет, мне надо домой.
— Трусишь? Маму боишься?
— Э, маменькин сынок, ну его к свиньям, — сказал Лешек, пнув валяющуюся на земле спичечную коробку. — Идем, Войтек, что терять время с этим сосунком.
— Сосунок! — крикнул Войтек.
И, угостив Лукаша тумаком в бок, помчался по Рынку.
— Сосунок! — пронзительно взвизгнул Лешек — и за ним.
Лукаш, пожав плечами, пошел своей дорогой.
Дома ему, как обычно, открыла дверь высокая, костлявая Эльза, приходившая каждый день, кроме воскресенья и праздников, от десяти до четырех помогать по хозяйству.
