Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица
На поминках собрались случайные люди, шептались, точно покойник мог их подслушать, неловко передавали кутью. И снова наполняли рюмки. «Господь знает, когда прибрать», — утешал отпевавший его мордатый батюшка. Раскрасневшись, мать недовольно ворчала, что могила вырыта на обочине, что за неё переплатили, а кончила тем, что поругалась с вдовой. «Ты убила моего сына!» — голосила она. Вдова оправдывалась, рыдая в тёмный платок.
А потом делили оставшиеся вещи.
Живые нужны живым, мёртвые всегда лишние. Через неделю его забыли: вдова уехала в Москву, мать — к себе. А мы по-прежнему раскладываем глазастые костяшки домино. Ты по-детски радуешься, когда они сходятся, а я думаю, что будущему не сложиться так же легко, что удача, как слепая птица, раз метнувшись в сторону, уже не вернётся.
Жара не спадает. Мы собираем в лесу малину, упуская друг друга из вида, аукаем.
— Как в жизни, — философствую я, — потеряться легко — найтись трудно.
— Учитель всегда найдётся, — смеёшься ты, нагибаясь за ягодой.
На свете всё проходит — и смерть, и любовь. А мы верим, что всё остаётся, и в глубине ищем постоянства. Думаешь, навсегда, а это уже прошло, полагаешь, это на минуту, а тянется годами. Ты красивая — я старею, для тебя близость пока ещё — схожие мысли, для меня — одинаковые болезни. Мир, как детская считалочка, понимать здесь нечего, а понял — умри.
Опять звонила жена.
— Как ты?
— Деньги кончаются. Вышлешь немного?
— Сколько?
— Сколько сможешь.
И, облегчённо вздыхая, перевожу разговор на сына. А ты, убирая со стола, делаешь вид, что не слышишь, но тебя выдают дрожащие губы.
В городе, как в лифте, люди притворяются, что не замечают друг друга, а в деревне все на виду. У наших соседей большая семья. За высоким забором целый день визжит пилорама, блеют козы, горланят петухи.
— Трудоголики! — шиплю я, затыкая уши.
— Лентяй! — улыбаешься ты.
А я думаю, что цивилизация, которая ищет забытьё в работе, глубоко больна, что в её западне нет счастья.
Я шепчу:
— Мой маленький кусочек.
— Твой, твой!
— Обними меня.
Ты прижимаешься, и нам никто не нужен.
Счастье — это возможность быть с теми, с кем хочется, и не быть с теми, с кем не хочется.
— Мой маленький кусочек. — шепчешь ты.
— Твой, твой! — обнимаю тебя я.
Мы вдвоём уже три месяца. Впрочем, это всего лишь календарь, а сближает не время, но события. И места, ставшие родными. Вот накренившаяся старая ива, как часовой, стерегущая косогор. «С годами становишься похож на свою судьбу», — увидев её, вздохнул ты. И я, как могла, утешала. Вот деревенская развилка, на которой он выбрал не ту дорогу. «Какая чудовищная, нелепая смерть!» — шептались на поминках. И каждый думал о своей, о том, что любая смерть — ошибка. А вот и заброшенная беседка над рекой, откуда мы часто любовались закатом. В свой последний день он признался здесь, как ему трудно с женой. А я вспомнила, что накануне звонила твоя. Ты видел, как мне тягостны ваши разговоры, и от смущения грубовато пошутил: «С ней ложишься мужчиной, а просыпаешься женщиной!» Я рассмеялась, но в глубине мне было обидно. «Ты меня понимаешь?» — оторвав от воспоминаний, вернул он меня в беседку. Я неопределённо кивнула. Он понял по-своему. И стал объясняться в любви. «Совсем как в старинных романах», — подумала я, когда, опустившись на колени, он целовал мне ноги. Любой женщине льстят поклонники, и я потеряла голову. Никогда не узнать тебе, что я на мгновенье дрогнула, предав тебя. Но вдруг в беседку влетела ласточка, и страшная минута прошла. Я оттолкнула его. Он сразу поднялся, и на лице его отразилось, как тяжко пережил он удар. А я сказала, что ответила бы ему взаимностью, если бы ты не занял моё сердце. Так и сказала — занял моё сердце, и опять подумала — как в старинных романах.
— Значит, у вас серьёзно. — пробормотал он.
— Скоро поженимся.
А позже, на базаре, ты чуть не признался, что женат, и я едва остановила тебя взглядом. А тогда в беседке он сказал, что не сможет больше терпеть мою холодную близость и скоро уедет. Мне стало жаль его и грустно оттого, что расстанемся.
А теперь мы остались вдвоём. Надолго ли? Близится осень, ночи становятся холодными, ветреными, и по крыше тяжело скребут ветки. А в спину дышит Москва с её одиночеством и суетой. Меня мучает бессонница. Дождавшись, пока ты заснёшь, по-детски сложив ладони у щеки, я выхожу на веранду, сдвигаю в сторону облетевшую листву и вижу тот уже ставший далёким вечер, когда мы были счастливы, как герои романа. Казалось, так будет всегда! Но жизнь — не книга, её сюжет едва проступает, а финал размыт, и кто знает, кем окажется завтра в её бесконечном повествовании без имён.
БУНТОВЩИЦА
У Марины не ладится в семье: муж пьёт, сын — бьёт, хоть на улицу беги. А менять жизнь на пятом десятке уже поздно. Остаётся поплакаться подруге, перехватив денег до зарплаты.
Был летний воскресный вечер, подруга возвращалась с дачи, и Марина измеряла шагами вокзальный перрон.
— Тёть, а тёть, дай денежку!
Под ногами крутился грязный оборвыш. Марина выгребла из кармана мелочь.
— На, Гаврош.
В глазах у беспризорного промелькнуло недоумение.
— Он про Гавроша не знает, другое поколение, — замаячил за его спиной долговязый бомж. — Говорю, как школьный учитель.
Марина инстинктивно прижала рваную сумочку, потом вспомнила, что в ней одни неоплаченные счета. Бомж был её моложе, напоминая мужа, когда тот ещё не пил, а мальчишка был вылитый сын в детстве.
— Что же он у тебя такой чумазый?
— А какая разница? — пожал плечами долговязый. — В городе человек себя не видит.
Электричка опаздывала, и Марина была рада неожиданному собеседнику.
— А почему сейчас не учишь?
Бомж почесал затылок:
— Как учить тому, во что сам не веришь?
В прошлом Марина детский врач, но, воспитав сына, потеряла квалификацию и подрабатывала где придётся — в няньках, уборщицах.
— Но как же все? Трудятся ведь.
Бомж ухмыльнулся:
— И я вкалывал, пока не понял, что у нас любой труд — сизифов. Водки?
Он протянул бутылку. Марина вспомнила домашние сцены, растущие долги и, поморщившись, выпила.
— А некоторые — как сыр в масле. И за что? Из грязи — в князи. — долговязый оскалился: — Полагаю, мы уже в Царстве Небесном: первые стали последними, а последние — первыми. Ещё?
Угол вокзальной площади облюбовали бродяги — сидели на корточках, лежали на голой земле. Никто не шелохнулся, когда долговязый, вынимая из штанин бутылку, подвёл Марину. Она взглянула так, будто впервые видела бомжей, и ей вдруг показалось, что все вокруг и она сама давно умерли, а вместо людей живут двойники. И ей захотелось отскоблить от масок человеческие лица, вернув людям их настоящую жизнь.
Марина захмелела.
— Эй, ты, с солдатской наколкой, — обратилась она к худому, жилистому парню, — ты же воевал, как же можешь так жить?
— И что? — откликнулся его сосед с одутловатым лицом.
— А то, что надо стучаться во все двери!
— У нас все двери чугунные.
— Я врач, напишем в Красный крест, в Гаагский трибунал.
Парень покрутил у виска.
— Вот такие и проспали Россию, небось, в Чечне тоже дрейфил?
Солдат сжал кулаки:
— Чечню не трожь, у меня два ранения.
— А генералы паркетные на твоей крови дачи выстроили!
Бомжи окружили Марину.
— А вы что терпите? Над вами издеваются, а сами жиреют!
Раскрасневшись, она всё больше воодушевлялась.
— Выпей, Орлеанская дева, — протянул стакан долговязый.
Но Марину уже несло.
— Надо только собраться, вместе мы сила, помните, что нет страшнее русского бунта!
Бомжи согласно кивали, маленький попрошайка замер с открытым ртом.
— У меня ствол припрятан, — неожиданно сказал «чеченец».
Марина испугалась.
«Правильно говоришь, док!» — доносилось со всех сторон.
— Вот я потомственный хлебороб, — тряс почерневшими горстями спившийся детина, — я бы и сейчас в деревне, да житья нет.
Табор загудел.
— Ох, дождутся они, ох, дождутся! — грозил кулаком сморщенный сизый пропойца. — И, покрывая голоса, хрипло пробасил: — Положи нас под капельницу, док, а потом веди на Кремль!
Началось брожение, некоторые смущённо отходили. От испуга Марина говорила всё быстрее, отчаянно жестикулируя, произносила слова, которых сама не понимала.
С визгом затормозил милицейский «уазик», тщедушный корявый сержант взял под козырёк.
— Ваши документы.
— Без документов хопа — в отделение! — пролаял другой, мордатый.
Марина закусила губы.
— Ну, чё, болтушка, язык-то проглотила?
— Паспорт у меня дома, можете проверить.
— Тогда шмыг в отделение!
— Гражданин начальник, — забубнили бомжи, — не забирай доктора!
