Елизавета Александрова-Зорина - Бунтовщица
А в отделении бросил к проституткам. Революция огляделась, села поудобнее и запела.
— Чокнутая! — отодвинулись проститутки. — И без тебя голова болит.
Но дежурный по отделению неожиданно улыбнулся. Он выпустил Революцию из камеры и пристегнул наручниками к стулу. Чтобы пела вместо радио.
— Ну, ты талант! — восхищённо повторял он, перекладывая бумаги. И качал лысиной: — Как же ты, дочка, документики просвистела?
А под утро, угостив чаем, отпустил:
— Певчей птахе легко в клетку угодить!
А Революция пела и пела. Ей было плевать на лысого дежурного, потерянные документы, удивлённых прохожих. Она шла в театр! Но адреса не знала, а встречные только путали, так что на бульвар она попала уже к вечеру.
«Театр начинается с вешалки», — прочитала Революция на входе. «Ею и заканчивается», — вспомнила она повесившегося в тюрьме отца. Дорогу преградил охранник, и Революция стала сбивчиво объяснять, что директор театра пригласил её на репетицию.
— Гони её в шею! — вынесла приговор билетёрша.
Революция продолжала горячо убеждать.
В холле появился худощавый мужчина в протёртых джинсах, который был бы похож на подростка, если бы не седые виски.
— Знаешь его? — ткнула пальцем билетёрша.
Революция покачала головой.
— Это директор театра!
У музыкального училища по-прежнему толпились абитуриенты. В вестибюле все двери были настежь, но Революция поняла, что её дверь захлопнулась навсегда.
Среди абитуриентов толкался чернявый.
— Фрейд говорил: сделать человека счастливым не входило в план Сотворения, — увидев Революцию, пожал он плечами и затерялся в толпе.
Революция побрела куда глаза глядят, напевая под нос, и от неё шарахались, как от прокажённой.
— Да пропади она пропадом, столица! — подумала она, и ноги сами понесли её на вокзал. Но по дороге вспомнила бабку с тонкими, злыми губами, психиатров, обречённо делавших уколы матери, вспомнила завистливых одноклассников, похотливого учителя музыки и, вынув измятое письмо, бросила в почтовый ящик. Примостившись на чемодане, Революция кашлянула, прочищая горло, и собралась запеть. Она уже взяла верхнее ля, и тут голос треснул, как хрустальная ваза, став низким и ни на что не годным. Теперь из него всё выливалось. Как тишина из покойника. И если раньше Революция молчала в фа мажоре, то теперь — в ре миноре. Какая разница без чего голодать — без хлеба или без каши? А Москва — золотая клетка. Революция и сейчас поёт глуховатым хриплым голосом на площади трёх вокзалов. И, слушая её, бомжи плачут от жалости к себе.
