Александр Кабаков - Сборник рассказов
Дорогая Розушка, мысленно обратился к ней Ашот, не надо печалиться, я не навсегда исчез из твоей памяти, а значит, и из твоей жизни, я помню тебя еще со времен наших встреч в общежитии на улице Руставели, когда я приезжал к своей сестре Анаит, заходил к тебе в комнату и распивал чаи в компании с тобой и очаровательной киргизкой Кларой Юсупжановой, тогда я мечтал, хотел сделать тройной портрет, хотел написать Анаит, тебя и Клару, — армянку, татарку и киргизку, ведь вы были такие разные, но очень красивые и живописные! Помню и то, как ты была в нашем доме на улице Теряна в Ереване, когда проезжала из дома творчества в Дилижане в Москву, ты так восхищалась моей картиной на стене, всей нашей безалаберной квартирой, хвалила жаренного в сметане карпа, скромное блюдо из листьев салата, простокваши и чеснока, с удовольствием пила чай, а потом читала мне только что написанный в Дилижане сценарий «Рассказчики Ашик-Кериба», по-моему, это был абсолютно параджановский сценарий, жаль, что он так и не был поставлен. И помнишь, Розушка, я тебе говорил, что пошел по твоему пути, тоже написал волшебные сказки и сделал к ним иллюстрации, надеюсь, они скоро выйдут в Словении и ты их сама прочтешь.
Затем Ашот мысленно обратился к сидящему рядом с Розушкой Андрею Хржановскому. Дорогой Андрей, я всегда восхищался твоими фильмами и благодарен тебе за то, что ты прилагаешь столько сил, чтобы сохранить культурное пространство, созданное до нас нашими великими предшественниками в музыке, живописи, кино, вообще, в искусстве, ведь мы понимаем, как сужается это пространство, как легко его уничтожить, дай бог тебе сил и здоровья продолжать свое благородное дело. И позволь выразить мое восхищение Майей, ее красотой и душевной тонкостью, я рад, что ваш сын пробует свои силы в режиссуре, а невестка выступает на сцене в самом БДТ в Санкт-Петербурге.
Дальше Ашот, покинув здание театра на Тверском бульваре, отправился на Красноармейскую улицу, в район Аэропорта. Там он заглянул в окно и увидел своего племянника Агу, лежащего на постели с перекошенным от горя лицом. Дорогой Ага, обратился Ашот к нему, тебе кажется, что наступила катастрофа, что мы больше никогда не увидимся, я исчез из твоей жизни навсегда. Но разве не с тобой я был все двадцать восемь лет твоей жизни, разве ты забыл, как мы их с тобой проводили, как ездили на рыбалку на озеро Севан, как ходили в Детский центр к Генриху Игитяну, к нашим армянским художникам в Ереване? Разве ты позабыл обо всем, чему я тебя учил, ведь ты был мне не только племянником — почти сыном, я столько вложил в тебя любви, знаний, идей, ты не можешь все это позабыть! Я всегда так гордился твоими успехами, огорчался твоим промахам, разве ты не помнишь всего этого? И потом: ты же не семнадцатилетняя «барышня Рокуномия» из рассказа Акутагавы Рюноскэ, которая могла только ждать своего высокородного возлюбленного, а больше ничего в жизни не умела и, в конце концов, умерла, ты — не сломанный цветок, не гнутое дерево, ты взрослый мужчина, человек из нашего рода, на тебе ответственность за свою семью, за «птицу-тигрицу-цветок» Шушан, я так благодарю бога за то, что тебе досталась эта изумительная девушка, такая настоящая, верная, преданная, терпеливая, работящая, которая родила тебе двух детей, красивых и здоровых, теперь надо их растить, учить, оберегать, защищать, а это забота не только Шушан, но и твоя, отца этих детей! А если она поймет, что не может на тебя рассчитывать, не будет ли она искать того, на кого может опереться? Подумай об этом, дружочек! И потом, я надеюсь, что ты будешь заботиться и о моих дочерях, о Маро и Арч, ты им брат, я на тебя надеюсь, больше в нашем роду мне положиться не на кого. Еще вспомнил, как ты выстроил мансарду над нашей квартирой в Ереване и кому-то сказал, что «Ашот посматривает на мансарду, думает, что там будет его мастерская». Да, все изменилось, теперь я не буду стоять за мольбертом в этой мансарде, но, надеюсь, там будет рисовать твой сын Айк, твоя дочь Ануш, будет лепить своих фантастических птиц и зверей Шушан, а ты в уголочке будешь дописывать свою докторскую диссертацию по иранистике… Я же по-прежнему буду «посматривать», только уже незримо…
Оставив задумавшегося Агу на Красноармейской улице, Ашот облетел любимые места Москвы, Третьяковку, Пушкинский музей, где бывал раньше, заглянул в мастерскую художника Шавката Абдусаламова, чьими картинами восхищался, еще к некоторым художникам, которых почитал, пролетел над новыми дворцами и отреставрированными особняками в центре Москвы и, прощально помахав живописно освещенному Кремлю, вылетел за пределы столицы, полетел на север.
Ему надо было в Стокгольм, к своей сестре Анаит, которая участвовала в международной конференции, где ее и застала весть о том, что она потеряла брата.
Анаит медленно шла по стокгольмской улице, печально глядя на хорошо одетых, холеных, таких уверенных в себе и в своем будущем жителей этой благополучной северной страны. Скоро надо было собираться на самолет, лететь обратно в Москву, к обезумевшему от горя сыну Аге и его семье. Где найти силы, чтобы успокоить его? Как самой примириться с тем, что Ашота, любимого брата, больше нет?
Я здесь, Нунуш, ласково обратился Ашот к своей старшей сестре, я с тобой, и всегда буду с тобой. Разве мы не были всю жизнь вместе, и тогда, когда были живы наши родители, наши замечательные Маро и Серго, и когда мы, осиротев, разлетелись с тобой в разные страны и города. Помнишь, как счастливы мы были, когда собирались по вечерам в нашем хлебосольном гостеприимном доме на улице Теряна, когда, казалось, вся ереванская элита была в нашем доме, за одним столом! Мы пели, рассказывали что-то интересное, музицировали, читали стихи! Какое счастливое было время! Потом — разруха, война, Карабах, потеря родителей, неурядицы, бедность, уход из жизни наших дорогих друзей. Как горевали мы с тобой, когда не стало великого Минаса Аветисяна, Мартироса Сарьяна, недавно — Гранта Матевосяна. Ты часто ругала меня за мою непрактичность, за то, что я раздаривал свои картины направо-налево, но, поверь, наоборот, я был очень практичен, ведь я делал то, что хотел, я дарил тому, кому хотел, и разве это не замечательно, что мои картины разлетелись по всему миру и их разглядывают во всех уголках земли самые разные люди! Я очень люблю тебя, горжусь тем, какая благородная у тебя душа, что ты постоянно стремишься помочь всем обездоленным, униженным, оскорбленным, потерявшим родных и близких, дом, детей… Но подумай немножко и о себе, о том, что «нельзя объять необъятного», не увлекайся так беззаветно желанием помочь всему человечеству, соразмеряй свои силы, постарайся пожить подольше, обещай мне это, моя дорогая Нунуш… Еще хочу сказать, что помню твой портрет, написанный Галенцем, тогда тебе было, кажется, лет двадцать, там ты сидишь, подперев щеку рукой, у тебя ярко-зеленые огромные глаза, зеленая косынка, черная кофточка и пышная юбка… Но я бы написал тебя по-другому, жаль, что не успел… Не грусти, Нунуш!
И Ашот, слегка коснувшись волос сестры ладонью, будто северный ветер на секунду вздыбил волосы Анаит, полетел снова на юг. Ему предстояло еще добраться до Армении, до Бюракана, коснуться земли на могилах Серго и Маро, полюбоваться в последний раз на красоту лучшей в мире горы Арарат, отчетливо видимой отсюда, из Бюракана, и вернуться в Словению, к горестно сидящей перед дверью больничной палаты дочери Маро, такой испуганной, растерянной, совершенно несчастной.
Мароша, обратился к дочери Ашот, возникнув перед ней в дверном проеме палаты, моя бесценная, моя дорогая девочка, мое самое большое в мире сокровище, моя гордость и утешение! Почему ты так безутешна, почему не веришь, что я всегда буду с тобой? Вот я — рядом, я не покину тебя! Я помню каждую минутку, каждую секунду, проведенную с тобой и Арч, моими любимыми дочерьми, в вас для меня вся красота и нетленность мира, за вашей жизнью я буду следить, не выпуская вас из вида ни на один миг. И я обязательно дождусь, что ты, Маро, моя старшая дочь, как и положено, выйдешь замуж за хорошего человека, родишь детей, и если будет мальчик, назовешь его моим именем, если, конечно, захочешь! Маро, ответь же мне!
И тогда Маро медленно поднялась со стула, провела ладонями по лицу, пристально посмотрела перед собой в пространство и успокоенно шепнула: «Хорошо, папа. Я сделаю, как ты говоришь!»
И потом настал следующий день, и еще следующий, и жизнь пошла дальше, по известным ей законам, как и полагается. «Пока земля еще вертится…»
«Придет весна, деревья зацветут…»
Анаит медленно летела в синем небе над ослепительно-белой, похожей на головку сахара вершиной горы Арарат. Звучала негромкая музыка. Вдруг стало тихо. Анаит открыла глаза. Увидела, что лежит в темной комнате. Вспомнила, что на днях ее выписали из больницы, где ей сделали операцию на сердце, теперь она дома. Не в родительской квартире на улице Теряна, где в советские времена звенел смех Маро, слышались голоса поэтов, писателей, ученых, художников, шумно отмечались дни рождения, юбилеи, пенилось вино в бокалах, кто-то играл на пианино, кто-то пел. Не в этой квартире, где давно пора сделать ремонт, на потолке — темные пятна, со стен осыпается штукатурка, половицы проваливаются, перекошенные двери не закрываются, — она лежала на тахте в чистенькой — после недавнего евроремонта — квартире сына Аги и его жены Шушан, их детей, Ануш и Айка. В дальнем углу комнаты горел ночник, на тумбочке лежал телефон. Анаит высунула из-под одеяла руку и подняла трубку. Гудка не было. За дверью слышались спорящие, но приглушенные голоса: Ануш и Айк чего-то требовали от Шушан, она им отвечала: «Тихо, Нунуш больна, не говорите громко!»
