Иштван Эркень - «Выставка роз»
— Только мы сперва распакуем свертки, — сказала жена Нуофера.
Гостинцы раскрыли в кухне. Больной прислали двух жареных кур, крем «птичье молоко», домашнюю ветчину, печенье, песочные пирожные и не один десяток яиц. Жареных кур, порциями разложив по тарелкам, жена Нуофера внесла в комнату. Как и положено, каждый взял по кусочку отведать.
Дошел черед до самого трудного: надо было как-то рассадить гостей в тесной комнате, рядом с больной, что никак не удавалось режиссеру. Положение спасла Маришка.
— Пока что мне разрешают вставать, — сказала она. — Если убрать постельное белье, то на кровати могут усесться хоть четверо.
Маришке помогли надеть халат, убрали простыни и одеяло, и гости уселись на кровати. После скупых режиссерских указаний старый Франё начал:
— Как я понимаю, сперва нам следовало бы сказать, кто мы такие. Моя фамилия Франё, а это семья Нуоферов, они тоже работают в «Первоцвете». Мы решили навестить Маришку, как только узнали, какой она удостоилась чести, узнали, что Маришку снимают для телевидения, ну а что сказал врач насчет ее здоровья, это мы слышали от нее самой. В «Первоцвете» все очень убиты словами доктора и Маришку жалеют. Наши женщины постарались настряпать для вас чего повкуснее, чтобы вам было хлопот поменьше. Как видите, в этих свертках всякая всячина.
Маришка поблагодарила.
— Каждый раз, когда кто-нибудь от нас соберется проведать Маришку, мы станем присылать гостинцы. А кроме того, правление «Первоцвета» выделило вам единовременное пособие в размере 880 форинтов.
Франё положил деньги на стол. Мама пересчитала их и желчно заметила:
— Да уж, теперь мы с дочерью для вас отрезанный ломоть.
— Помолчи, Мама, — перебила ее Маришка. — И за денежное пособие мы вам тоже премного благодарны.
— А можно узнать, какая мне будет пенсия за дочку причитаться?
— Мы там все подсчитали. Вам положат за Маришку тысячу восемьсот в месяц.
Настала пауза. Каждый прикидывал в уме, велика ли сумма.
Мама хотела было сказать что-то резкое, но больная ее остановила.
— Я рассчитывала, что будет больше, — тихо вздохнула она.
— Как же так, Маришка! Все считано-пересчитано, ровно столько вам причитается. Мы и сами прекрасно понимаем, что для больного человека, который не может обходиться без посторонней помощи, этого мало на все про все. Скажите, вам удалось отложить хоть что-нибудь на черный день?
— Никаких сбережений у нас нет, только то, что платят с телевидения.
— И сколько это?
— Пять тысяч нам уже выдали на руки, и еще десять получит Мама после моей смерти.
— Все аккурат и уйдет на похороны, — не вытерпела Мама.
— Ну что вы, рано еще говорить о похоронах. А впрочем, признаться, мы так и предполагали, что с деньгами у вас туговато, по этому вопросу мы специально созывали правление. И потому именно я пришел не один, а с семьей Нуоферов. Ты ведь их знаешь, Маришка.
— Ну, конечно, знаю.
— Тебе известно, что люди они хорошие. Мальчик у них тихий, неизбалованный. Сам Шандор не пьет и не курит. Они вдвоем с женой работают, и на сберкнижке у них отложено двадцать две тысячи форинтов.
— Они что, собираются подарить нам свои капиталы?
— Помолчи, Мама, дай другим досказать.
— Сейчас станет ясно, к чему я клоню. Ну-ка, Шандор, выкладывай, зачем мы пришли.
— Жена складнее скажет, она у меня гимназию кончала.
Жена Нуофера начала рассказ.
— Наша семья ютится в подвале. От дождя штукатурка в потеках, все лето сырость неимоверная, а у нас ребенок, ему это вредно. Мы рассказали о нашей беде дяде Франё. По его словам, мы пришли в самое время, потому что в другой семье сложилось такое положение, что в двухкомнатной квартире скоро останется одна старушка. Можно бы съехаться и подписать договор о содержании и полной опеке над престарелым человеком. Кроме того, мы отдаем свои сбережения. Я обещаю, что от нас тетушка увидит только добро и ни в чем ей не будет никакой нужды.
Мама долго и пристально, в упор разглядывала Нуоферов. Наконец перешла к расспросам.
— Что, муж у вас родом не из цыган будет?
— Он и правда с лица смугловат, но не цыган.
— Хоть бы и не цыган, а пенсию у меня, старухи, свободно может прибрать к рукам.
— Нам до вашей пенсии никакого касательства нет.
— На словах одно, а как потом придется платить из своих кровных за квартиру, за свет да за газ все, что нагорит…
— С вас только четвертую часть. Остальное — наша забота.
— А пить-есть мне на что, из каких капиталов?
— Пожелаете, то внесете какой-то пай за харчи, не захотите — и так обойдемся. Где трое едят, там и четвертый голодным не останется.
— Как послушаешь, складно у вас все выходит, будто добрее вас человека нет. А только я так понимаю, что теперешняя доброта ваша вполне может обернуться другой стороной, когда придется плясать под вашу дудку.
— Да спросите хотя бы Маришку, — вмешался старый Франё.
— Родной-то дочери можно верить. Маришка подтвердит, что Нуоферы — люди надежные, не соврут, не обманут.
— Дочка в таких делах мало чего смыслит, — пренебрежительно отмахнулась Мама, испытующе меряя взглядом всех троих Нуоферов. — Готовите вы как, на жиру или на постном масле?
— Для себя на масле. Но для вас я согласна отдельно готовить на жиру.
— Да, мне надо, чтобы на жиру, к маслу я не привычная. А еще скажу, до сладкого я страсть какая охотница.
— Песочные пирожные, что мы принесли, я сама пекла. Вот, извольте отведать.
Мама выбрала пирожное, медленно, по кусочку съела. Взяла еще одно. И еще. После третьего пирожного она закрыла глаза: так человек прислушивается к отдаленной мелодии. Потом утвердительно кивнула головой.
— Ничего, есть можно. Но дела это еще не решает. Признаться, я терпеть не могу, когда дети шумят.
— Мальчик у нас очень тихий, — заверила ее жена Нуофера.
— В том-то и беда, что не по годам тихий, — добавил Шандор.
Однако им не удалось успокоить Маму.
— Тихих я тоже не люблю. А если мы не уживемся, можно будет расторгнуть договор?
— Можно, — подтвердил старый Франё. — Если Нуоферы не выполнят договорных условий, тогда можно будет расторгнуть.
— Когда вы собираетесь переселиться?
— Хотелось бы прямо сейчас, пока погода хорошая, — сказал Нуофер. — Боюсь, как бы сын чахотку не схватил.
— А мы с дочерью не позволим себя подгонять, не с руки нам горячку пороть.
— Но и выхода другого у нас тоже нет, — сказала Маришка и, сжимая обеими руками живот, встала. — Несите ваши сбережения, подписывайте договор и переселяйтесь, пока погода хорошая. А на сегодня довольно, ступайте домой. Устала я, надо мне полежать.
* * *— Вот на этом и надо бы поставить точку! — воскликнул Уларик, просмотрев пленку. — Помощь и поддержка коллектива облегчают смерть. Концовка как по заказу для начальства.
— Только не для меня, — сказал Кором.
— Какого беса тебе еще не хватает?
— Сам не знаю. Одно бесспорно, что для этого фильма ни я и никто другой не сочинял сценария. Пока что мы договорились с Мико, что она в любом случае даст мне знать, как бы ни разворачивались события.
— Что ты имеешь в виду?
— Все, что угодно! Может быть, свершится чудо, и Маришка выздоровеет. Если чуда не произойдет, она умрет. Тем и хорошо, что тут возможны оба варианта. И твоя жизнь тоже, между прочим, интересна тем, что ты не знаешь, какая участь тебя ждет.
— Опомнись! У тебя в руках готовый фильм, материал большого воспитательного значения. К чему подвергать его риску?
— Какой фильм, какой фильм, старик? Ты забыл, что у нас есть еще один умирающий, а к съемкам я и не приступал.
— И кто этот умирающий?
— Я. Надь.
— Писатель, что ли? Да ты в своем уме? Я. Надь в отличной форме!
— Но инфаркт у него был.
— Шесть лет назад. Насколько я знаю Я. Надя, он испустит дух в постели у какой-нибудь очередной красотки.
— Не беспокойся, будет у него еще инфаркт.
— Весь вопрос — когда!
— Не знаю, но я дождусь и сниму.
— Если он согласится.
— У нас все договорено, он сам предложил. А слову Я. Надя можно верить.
— Тут ты прав.
— Тогда к чему этот треп: «согласится», «не согласится»?
* * *Кором немного погрешил против истины. Если уж говорить по правде, то пресловутое согласие было дано писателем в саду небольшого ресторанчика в Буде и не вполне на трезвую голову.
Работа Корома на телестудии началась с того, что он состоял ассистентом при Я. Наде, когда тот подготавливал серию репортажей. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они сдружились, возможно, потому, что оба были неисправимыми мечтателями.
Я. Надь всю войну прошел репортером. Впоследствии он изложил на бумаге свои военные впечатления («Заметки военного корреспондента»). Затем выпустил роман и сборник рассказов, но эти опусы бесследно потонули в бурном потоке макулатуры. Тогда он попробовал свои силы на радио, где стал одним из лучших репортеров. Телевидение же — как он считал — изобрели специально для него. Я. Надь оставил беллетристику и выдавал один за другим сценарии, которые, впрочем, редко доходили до экрана. С годами он понял, что здравых мыслей у него больше, нежели творческой фантазии, и он может ступать уверенно, лишь покуда под ногами у него твердая почва фактов. И тогда он окончательно переключился на репортажи и документальные фильмы. Здесь Я. Надь мог бы блеснуть талантом, но его упорно отодвигали на второй план. Писатель растолстел. Друзья советовали ему перейти на диету, однако Я. Надь слишком любил вкусно поесть, и ему не удавалось сбавить ни грамма. Он сделал десяток репортажей — актерские портреты, — что оказалось благодарной темой. Окрыленный удачей, принялся за новую серию — «Виднейшие ученые нашей страны», где он, остроумный интервьюер, затмил главных действующих лиц. На том его творческая жилка как будто иссякла.
