Сергей Сиротин - Дальняя пристань
— Директор сегодня этот, завтра — другой, — говорит он парторгу. — Им план давай. Мы-то с тобой здесь жить думаем, а в поселке все хуже и хуже. — Говорит он жестко, лицо его пляшет, и парторг скорей переводит разговор на другое.
Инженер человек нервный. Года три назад выгнал из дому родную дочь. Она привела мужа-морячка с проходящего транспорта. И хотя тот оказался не простачком: заканчивает институт инженеров морского транспорта и уже назначен начальником порта, главный не может простить дочери самовольства. У главного инженера домашние ходят по одной половице, все знают свое место и дело.
И все же большинство жителей поселка недолюбливало главного инженера. Он суховат, обращается ко всем подчеркнуто по имени-отчеству, лишних слов не произносит, анекдотов не рассказывает и не слушает Ему никто не осмелится предложить в праздник зайти и пропустить чарочку-другую. У инженера болит желудок и завгар зовет его за глаза «язвенником», но боится еще больше, чем остальные, хотя мужик здоровенный и выпить может много.
Сегодня у бригады тяжелый день. Трактора так и валят. Один за другим они втягивают на эстакады у лабазов сани. В них свежая, даже еще живая, рыба. Нет-нет, да подскочит амфибия, полная груженной навалом, пахнущей свежим огурцом селедки. Ее зюзьгами надо скидать в ящики и снести в лабазы на транспортеры, а те повезут рыбу к сортировочным и разделочным столам. С утра сыро, моросит дождь, и мы все в плащах, натянутых на фуфайки. Ворочаться в такой одежде тяжело, но надо. Бригада разделилась на три звена. Те, кто разгружает амфибии, с ног до головы в мелкой осклизлой чешуе. Селедка хрустит под ногами. Скользко. Вон прихрамывает дед Муленюк: подвернул ногу на рыбешке.
Муленюка все же определили в нашу бригаду. Поначалу я косился на хрыча, но он первым подошел, и теперь один из главных советчиков и дипломатов бригады. Муленюк даже подружился с Гешей-братишкой, заправлявшим его новыми анекдотами. Их дед будет рассказывать пилорамщикам лет пять подряд под мерный шум пил, и те будут грохотать, смеясь не столько над солью анекдота, сколько над необыкновенной речью рассказчика, коверкающего до неузнаваемости новомодные и не совсем понятные ему словечки.
Именно Карпыч командует звеном, расправляющимся с селедкой. Там в основном люди степенные и выдержанные. Да и легче там.
В группе, где работаю сам, командует Прутов.
Вася наверху, на санях:
— Давай, давай! — орет он. — Мать твою разэтак, быстрей!
Мы с ребятами принципиально носим по два ящика за ходку. Длинный наголо бритый мужик без шапки и в расстегнутой телогрейке хрипит:
— По два тягаете? Таскайте, таскайте, может, грамотку дадут.
Сам он тяжело дышит, но, приняв ношу, бежит бегом и много успевает. Васе надоедает его ворчанье:
— Заткнись, Потапов! И ты бы таскал, если бы вчера не надрался. Вот сегодня болеешь маненько, и нечего зло сносить.
Надрывно ревут трактора, со скрежетом втаскивают на эстакаду сани. Трещит и ломается под тяжестью дерево, превращаясь в кучи трухи. У Васи на лбу вздулись вены, он снова кричит: «Наддай, резче! Давай, давай!» С его напарника Игоря Синенко пот течет ручьем, и он время от времени проводит ладонью по лицу сверху вниз, сгоняя капли. Прутов сварливо выговаривает ему насчет «нежного воспитания». Он уже предлагал Игорю снять ватник, но тот отказался.
Воют транспортеры, они перегружены — по два ящика на потоке раньше не бывало. От мощных электромоторов попахивает горелым. Вдоль транспортеров бегают ребята из третьей группы. Здесь полностью молодежь во главе с Витькой. Они снимают ящики и подают их к разделочным столам, где споро мелькают женские руки. Они тут же рассортировывают рыбу, укладывают ее в противни, а те в бунты, засыпаемые льдом, где рыба через сутки станет «готовой продукцией». Обработчицам в путину достается не меньше, чем грузчикам, может, даже больше. Через их руки проходит каждая рыбина, прибывшая с моря.
Перерыв на обед, на полчаса. Домой не идем, решили обедать на месте. Геша уже смотался в мерзлотник, раздобыл парочку мороженых муксунов. Он, видимо, опять нажал на женскую жалостливость. Он у нас сердцеед и умеет подъехать к обработчицам, да и разведенки по нему сохнут. Поэтому за айбатом на строганину всегда посылаем Гешу.
Елецкий сложил из свежих пустых ящиков, перевернув их вверх дном, стол. Геша размахивает своей шляпой и с полупоклоном, паясничая, приглашает:
— Дамы и господа, прошу откушать. Дамы, однако, нас не удостоили, у их свое рандеву.
Синенко достает из-за пазухи чеснок, Муленюк, покряхтев, разворачивает пакет. В нем шматок сала с килограмм:
— Тю, от сердца отрываю, щоб мени…
На столе появляются банки с баклажанной и кабачковой икрой, тут же охотничья закуска. Это скорей заячья закуска, столько намешано здесь капусты с морковью. Прибегает Витька, достает из мешка несколько буханок хлеба. Хлеб свежий, и его теплый дух перебивает все другие запахи и вызывает слюну.
Наконец сели. Едим, вкусно закусывая мягким хлебом ледяные кусочки подсоленной строганины. Потом разделываемся с салом Ивана Карпыча и, доев охотничью капусту, запиваем все чистой студеной водой, зачерпнутой здесь же, из чана. Молодые встают, разминаются и идут перекинуться парой-другой слов с разудалыми вербовками. Мужики же сидят, покуривают, делая вид, что еще не закончили трапезу. Я знаю, в чем дело, и, спохватившись, удаляюсь к ребятам. Как-то без специальной договоренности сложилось, в такие тяжкие дни, когда мы обедаем вместе, мужики, якобы втихаря, выпивают по сто граммов. Как говорит Геша, «для гибкости членов», но не больше. С этим делом покончено было сразу. У нас условие — кто пришел под хмельком, получает прогул, а если не удержался и хлебнул хотя бы за час до конца работы, исключается из наряда на весь день. Первое время доходило до драки, когда мужички, явившись поутру навеселе, пытались тягать меня за воротник. Но потом поняли, что таращить из орбит глаза и рвать на себе рубахи бесполезно — это почти не действовало, да и в ответ, по случаю, можно было схлопотать.
Был случай — новобранцы «забастовали». Они полдня сидели у стены лабаза и зло зыркали на нас, а мы разгружали сани за санями. В конце концов они не выдержали и стали поодиночке отчаливать от стены и помогать нам. Об этом «небывалом инциденте» узнал парторг. Он рвал и метал, грозился всех вывести на чистую воду, но мы так и не сознались в том, что произошло, и в один голос твердили, вопреки «показаниям очевидцев», что мужики приустали, и им дали отдохнуть…
После обеда мужики блестят глазами, становятся до приторности добрыми, меньше ругаются и даже отечески предлагают таскать по одному ящику, чтоб не надорваться…
Всеобщие обеды у нас не часты. Чаще бессемейные ходили в столовку, поставленную на крутом берегу, тут же у пирсов. Иногда кто-нибудь из молодых водил таких, как Прутов, домой, когда видел, что мужик мается и дырявит руками карманы. Иной раз Витька приносил после обеда из пекарни от матери свежий хлеб и оставлял его на ящике. Для виду он отрезал ломоть и себе, но он больше рекламировал хлеб, чем ел его. Это было видно по его круглой, с проявляющимися к апрелю веснушками, физиономии, по его мощному чавканью и по тому, как он уже явно с трудом проглатывал отщипываемые от куска крошки. Те, кто вовремя не поел, раздраженные Витькиными фокусами, тоже принимались за хлеб, и через минуту булки как не бывало…
После обеда опять много работы. Пот ест глаза, рукавицы скользят по ящикам в рыбной слизи, каждый следующий становится все тяжелее. Прутов спрыгивает с очередных очищенных саней, зовет Синенко: «А ну давай, Игореша, помаемся». Он указывает мне и длинному на сани. Мы без слов все поняли. Взбираемся наверх. Поначалу подача ящиков у нас не клеится. Длинный не успевает подходить к очередному, мне приходится дожидаться его. А сам я хлопаю ящик с размаху, не донося его до спины грузчиков. Одни, сцепив зубы, молчат, другие безадресно матерятся. А татарин Сунгатулл Елемесов взрывается и вопит: «Мой спина не весы, твоя зачем хряпает ящиками». Но следующие в очереди за грузом подталкивают его:
— Давай, давай, отчаливай.
Потапов дышит, как запалившаяся лошадь.
— Слышь, Санек, — наконец выдавливает он из себя. Мне удивительно, в его голосе впервые слышатся человеческие нотки. — Ты вот что, не бегай так, я за тобой не успеваю, — сознается он.
Еще через полчаса мы приноравливаемся друг к другу. И уже всем легче, хотя многие по-прежнему костерят в бога и черта.
Прошлой зимой тянули от электростанции новую линию. Влез на столб, а мороз за тридцать, поддает жару. Кричу сверху Брызгину: «Давай плоскогубцы, кусок проволоки». Надо было закрепить на изоляторе натянутый остальными тремя электриками провод. А он в палец толщиной, и держать тридцатиметровый пролет ребятам тяжеловато. Юрка подает на веревочке проволочку. У меня уже руки закоченели, пальцы не гнутся, а надо еще крепить. Спрашиваю: «Где плоскогубцы?» А он — «Сейчас подам». Ух и разнеслось в морозном воздухе, на весь поселок, все, что в эту минуту я думал о Юрке. На улицах никого — все на производстве.
