Геннадий Новожилов - Московский Бисэй
Катя было устроилась на “Трехгорную мануфактуру”, да тут, как из чертовой табакерки, выпрыгнуло объявление о наборе на курсы художников-мультипликаторов при киностудии “Союзмультфильм”. Ничего не ведая о такой профессии, как зачарованная, Катя оказалась на
Каляевской улице. Перво-наперво она насмешила приемную комиссию, объявив, что с детства занимается мультипликацией. Она имела в виду детскую забаву, когда на страницах книжки рисуется человечек, при быстром перелистывании страниц принимающий различные потешные позы.
Громче всех гоготал противный режиссер по имени Константин Николаевич.
Экзамены Катя сдала легко. Ее умение рисовать оценили вполне, и она, не проучившись и полгода, приглашена была работать над фильмом. Она оказалась сообразительным, упорным, не жалеющим сил существом. Дела быстро пошли в гору. Она стала хорошо одеваться. Сумочка наполнилась приличной косметикой. Она позволяла себе контрабандные хорошие сигареты. Курила мало, покашливала и старалась не думать о будущем, которого, вероятней всего, не будет.
За нею ухаживали. Она ухаживанья иногда принимала, но все быстро увядало и осыпалось. Замужество? Дети? Этого еще не хватало! И она шла к парковой скамье, усаживалась, доставала из пачки длинную, тонкую, с золотым мундштучком сигарету, закуривала и, как ящерица, впадала в оцепенение – ни желаний, ни сожалений. Откуда ей было знать, что жизнь сомнамбулы – всего лишь анестезия, необходимая для болезненного удаления катастрофического грядущего.
И вот однажды жизнь сомнамбулы оборвалась – Катя влюбилась. До этого ей казалось, что она идет дорогой, уводящей с каждым днем все дальше от жизни. Ей было уже все равно. Однако она продолжала успешно трудиться, была нарасхват, фамилия ее значилась в титрах нескольких широко известных фильмов. Поэтому делом обыкновенным показалось приглашение неприятного ей Константина Николаевича поработать над фильмом о влюбленном японце. Она по привычке сморщила носик, но сценарий взяла. А когда прочитала, то, увидев перед собой все того же улыбающегося Костю, мгновенно поняла: без этого субъекта ей не жить. Она молча положила сценарий на краешек стола, достала сигарету, закурила и закашлялась.
– Тебе бы бросить курить, – ласково произнес Костя.
Она молча кивнула.
– Ну как, будем работать? – продолжал он.
Она утвердительно тряхнула челкой.
– Слышь, повелитель! – обратился Шура к работавшему над макетом
Косте. – А кого он ждет-то?
– Ты о ком? – выпрямился с кисточкой в руке Костя.
– О ком, о ком! Об утопленнике твоем, – отвечал Шура. – Поглядеть, понимаешь, охота, какая она такая, Софи Лорен, чтобы из-за нее собой треску кормить.
– Разумеется, она красавица, – несколько растерялся режиссер.
– А ты откуда знаешь?
– От верблюда, – рассердился Костя.
– Тебе, барин, ваше степенство, верный раб дело толкует, а вы бровки нахмуриваете.
И Шура принялся говорить о том, что катастрофически теряет интерес к этой истории, что персонаж их движется туда, где никого нет, что необходимо хоть раз взглянуть на несуществующую красавицу, тогда само собою появится направление.
– А то ведь что получается, – объяснял Шурка, – ты, Кость, всучил нам нечто одноногое, а взамен требуешь изящное двуногое. И Катерина так думает.
– Спелись, – разбурчался Костя. – Для вас с Катькой отдельную куклу, что ли, заказывать? Директор ночи не спит, мечтает, как бы вбухать деньги в персонаж, которого и на экране-то не будет.
– Да при чем тут директор? Сам и сделай. Ты холостой, делать тебе дома все едино ни хрена.
Глянцевые календари с японскими дивами в умопомрачительных кимоно, одолженные у знакомых очаровательные куколки-нэцке, прекрасный альбом с гравюрами Утамаро, выпрошенные у калмыка, некогда шпионившего в Японии, срамные книжки-макурадзоси с лубочными изображениями веселых похождений продажных девушек-дзёро – все пошло в дело, и Костя превратился в археолога, неустанно добывающего облик прекрасной погубительницы Бисэя.
И вот уже готов подвижной скелетик, на ручках и ножках хитроумные сочленения, все эти шарнирчики, позволяющие легко манипулировать куклой. Сколько возни с “плотью”, превратившей скелетик в изящное тельце. Сколько выпрошенных у знакомых дам лоскутков примерялось к безголовой еще фигурке. Головка вырезалась по старинке, из липового чурбачка; у самого Костиного носа из-под стамесок завивались тоненькие стружки. В результате получилось очень хорошо. Наконец отшлифованная головка покрыта грунтом под раскраску и помещена на спицу подсыхать. Костя понимал – можно бы и попроще, да остановиться не мог и работал неистово, как Бетховен.
– Кость, пойдем выпьем. Что-то кошки на душе скребут.
– Нет, Шурик, ты все же плебей. Все у тебя этим завершается. Ясно вижу, как ты заглатываешь последние сто грамм и вместо закуски отбрасываешь лапти.
– Что ж, пусть плебей. Зато я кинооператор, каких поискать, а заодно редчайшей души человек, чего о некоторых уж никак не скажешь.
– Конечно, правда глаза колет. Ну да ладно, поехали ко мне. Так и быть, позволю квартиру прибрать. За это Бисэеву диву продемонстрирую. Может быть.
– Сволочь ты, мон шер.
– Не дерзи, не то в карты проиграю или поменяю на борзого щенка.
– А после выпить угостишь?
– Натюрлих! – успокоил соратника Костя.
Они ехали в стареньком “Москвиче”, величаемом Шуркою – “Испана
Сюиза”. В автомобиле было грязно, сильно пахло бензином.
– Ты благоверную-то предупредил? – спросил Костя.
– От тебя позвоню, – равнодушно ответил Шура.
Остановились у рынка. Пошныряв среди торговых палаток, друзья-приятели отоварились крбугом “Одесской” колбасы, красными и зелеными перцами, репчатым луком, банкой зеленого горошка, банкой лечо, чесноком, зеленью, еще теплой паляницей и, через некоторое время ввалившись в Костино обиталище, быстро все нарезали и вместе с содержимым консервов поместили в кастрюлю. Нагревшееся месиво вкусно запахло, и, пока оно булькало, они стремительно прибрались в квартире. Потом расположились за столом друг против друга; посередине исходящая паром кастрюля, две тарелки, две рюмки, на разделочной доске паляница и рядом нож-пила. Они, как пираньи, отхватывали от трещащего корочкой каравая и макали пахнущие осенью куски в горячую жижу. Отвлекались лишь затем, чтобы, чокнувшись, опрокинуть рюмки…
– Финиш! – воскликнул Шура, схватил не пригодившийся нож-пилу и воткнул в разделочную доску. Они полулегли на тахте, изредка постанывая, – приходили в себя после стремительного чревоугодия.
– Давай показывай, – приказал Шурка.
Он вцепился в тельце куклы и безжалостно прошелся по шарнирным устройствам. Не было только головки – вместо нее торчал медный стерженек.
– Голову давай, – хозяйничал Шура.
– Видишь, какое дело, Шурей. Я было начал с традиционной японки: белое лицо, красные губки, на лбу вместо сбритых нарисованные брови.
Гляжу – мертвец мертвецом. Решил на традицию плюнуть и сделал как душа просит. Вот, гляди.
Костя открыл ящик старинного секретера и осторожно вынул еще безволосую головку.
– Осторожней надевай, – подал он головку Шуре. – Уронишь – убью.
Шура насадил головку на стержень и принялся поворачивать ее в свете настольной лампы. И вдруг:
– Это же вылитая Катька.
Костя почувствовал, как его небритые скулы потеплели.
– Чего ты несешь? – пробурчал он.
– Ничего я не несу. Присобачь Катькину челку – и вот тебе Катька.
– Странно. Все это очень странно, – бормотал, отбирая у Шуры куклу, смущенный Костя.
Шурей наблюдал за ним и усмехался.
Вечер, однако, получился уютным. Прежде чем отправиться на боковую,
Косте пришлось исполнить свой “гражданский долг” – позвонить
Шуркиной жене. Он сообщил ей, что они выпили, что Шуре, само собой, нельзя за руль, что Шура переночует у него.
– Представляю, что там у вас, – процедила Капа и бросила трубку.
– Ты небось хочешь спросить, чего это я продолжаю жить в аду, – говорил Шура, устраиваясь на раскладушке.
– Да ничего я не хочу спросить, – отнекивался Костя. – Многие на этом свете живут в таком, или другом, или третьем аду. И ничего.
– Я бы мог тебе сказать, – завелся Шура, – что самоистязаюсь из-за детей. Кость, не верь. Детям было бы легче, если бы мы разошлись.
– Шур, давай о чем-нибудь приятном. Например, о том, как ты потрясающе снял сумерки. Как это ты догадался подтянуть цвета воды и неба и убрать линию горизонта! Ты представляешь, когда зашелестит тростник и крикнет цапля!
Шура дослушал дифирамб и снова за свое:
– Наблюдая таких же, как я, слабоумных, ясно вижу – этот контингент придурков создан специально. Эта каста страданиями своими вырабатывает некую энергию, а эта энергия вроде корма для каких-то сил. Согласен?
– А может, не корма, а острого соуса, – смирился Костя. – Скажем, вроде аджики.
