Дмитрий Добродеев - Возвращение в Союз
Махрюкин заломил мне руку, повел по коридору.
Старпом швырнул мне комбинезон и унты: «Рябинчик, прошу одеться. Из центра радиограмма: сидеть на льдине и ждать. Отряд полярной авиации захватит вас сегодня днем — и на допрос в Мурманск. Там ты попрыгаешь!» — он усмехнулся, и желтый глаз его задергался.
В многозначительном молчании поднялись наверх: я, с руками, связанными за спиной, старпом Чударь и боцман Махрюкин.
Команда «Сучаева» была построена на палубе: Папашкин зачитал приказ, нас с Махрюкиным спустили на лед. Над нами — черный ржавый корпус «Ивана Сучаева», звезда СССР. И ослепительное солнце Арктики. Проваливаясь по колено в снегу, мы побрели туда, где вскоре ожидалась посадка самолета полярной авиации.
Вот показалась точка. Серебряная авиэтка товарища Замото-ва прошла над головами, в светлом бореальном небе, заметила дрейфующих полярников и устремилась на посадку. Отважный ястребок полярной авиации. В мехах и черных окулярах — Герой СССР А. И. Замотов.
— Теперь держись, — сказал Махрюкин, — теперь за все ответишь в Мурманске, за все наши морские унижения! — и сжал мое плечо до черной боли.
РД-17 снижается, идет навстречу ледовому покрову, полозьями скребет по насту, юлит и делает маневр.
Чу, что это? Он резко затормозил, взобрался на кромку льда и неожиданно осел на хвост. На плотной ледовой поверхности возникла сеть широких трещин, лед хрустнул под телом авиетки, со страшным скрипом разломался… и самолет с товарищем Замотовым стал уходить хвостом в студеную арктическую воду.
Задравши нос, отважный самолет стал уходить в студеную арктическую воду. Какая мука: лицо Замотова искажено предсмертной мукой, он делает последнюю попытку отстегнуться, но поздно… Треск, свист и ледяные воды океана. Кабина с летчиком уже в воде, лишь фюзеляж за номером РД-17 торчит над бездной вод.
Махрюкин позеленел в лице: «Ну, блин, недоставало!» Мы бросились бежать. Однако разлом бежал быстрее. Создалось разрежение промежду ног. Промеж бегущих враскорячку, в унтах.
Махрюкин со страшным матом соскользнул в зелену-воду: «Дай руку, друг!» Но мои руки завязаны морским узлом.
По-заячьи виляя, я продолжал свой бег по льдине. Проваливаясь в воду, чертыхаясь, выбрался на прочный ледяной массив и огляделся. Вон он, проклятый пароход!
Черные точки с «Сучаева» махали, жестикулировали, стреляли, но я был вне досяга…
…Как очутился здесь, не понял. Горел фитиль-вонючка; накрытый шкурой, я согревался. Зашевелились конечности, я высунул мордарий из-под шкур и уловил приятный запах духов… у чукчей — «Красная Москва»? Небось, тюлений жир…
Выпутался из-под тряпья, протер глаза: каморка 2 на 2, столик, зеркало… И чья-то нежная рука обвила мою шею. Я ощутил горячий поцелуй. — Пойдемте, уже пора! — И запасными ходами вывела меня из чума.
Раздался грохот аплодисментов, чуть не упал. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами.
ЗДРАВСТВУЙТЕ, ТОВАРИЩ СТАЛИН!
Раздался гром аплодисментов. От вспышек еле устоял. В трико, в малиновом камзоле стоял я перед залом, весь ослеплен прожекторами. Сама Муранова держала меня за руку.
Перед глазами — Большой Колонный зал, увешанный гирляндами фонариков и красными флажками. На транспарантах надписи: «Спасибо Партии, спасибо Сталину! Достойно встретим новый 1948-й!» и — «Трудящиеся приветствуют мастеров культуры!»
Внизу — столы расставлены в каре, на них несметны-яства громоздятся, полно народу: министры, генералы, маршалы, Герои Соцтруда и пастухи Кавказа и Памира.
В конце, за еле приметным столиком, сидят, держа бокалы, — Буденный, Ворошилов, Каганович… Сталин. Его по-рысьи желтые, горящие глаза пронизывают зал и останавливаются на танцоре… Он рукоплещет. Как был, в костюме принца, в белом трико, малиновом камзоле и шапочке с пером — я сделал книксен… аплодисменты все усиливались. Оркестр грянул во всю мощь…
Я сделал книксен, потом взвился под самый потолок. Присел и снова взмыл в безумном пируэте, удачно приземлившись на сильных и красивых руках Мурановой — народной, преподобной и так далее. Затем продолжил танцевальный монолог. Кордебалет окаменел.
Она шепнула: «Не надо, Саша, вы все срываете…», но я терял контроль. Аплодисменты будоражили. Сам Сталин — отец народов — стоял и хлопал. Поэтому — взвивался к потолку, делал бесконечные фуэте и чувствовал себя на вершине счастья.
Муранова сквозь зубы начала ругаться: наверное, срывал программу. За нами были — ансамбль Моисеева, хор Пятницкого, хор Красной Армии, Аркадий Райкин и Кио с Карандашом. Пришлось уняться. Я прыгнул в последний раз и, обливаясь потом, в изнеможении улегся у рампы.
Тяжелая гардина отрезала меня от публики. Начал кашлять и отхаркиваться. Муранова ударила меня с размаху ногой: «Вы просто хам и идиот!» Рыдая, побежала в уборную.
В уборной продолжалась драка. Пытался остановить ее, впустую. Тогда содрал с нее трико, вцепился в худосочный зад. Она размякла, задышала, впечатав ладони в трюмо, а я, в малиновом камзоле, с остервенением дыша, гонял ей петуха. Трюмо стонало и трещало, моталась лампочка, а ненасытный принц терзал ее. Потом упал, держа Муранову в руках, держа ее жилистое тело.
Она была удивлена: «Так вы же, Саша, не по этой части, вы с Глигоровичем на пару…» Сии слова заставили меня задуматься: который Саша?
Раздался скрип двери. Я обернулся: перед глазами — два сапога. Скрипучих, до блеска начищенных. Полковник МВД Джелалабадов. Полковник щелкнул каблуками и произнес: «Товарищи артисты, вас приглашают откушать!»
Кривыми коридорами он вывел нас в банкетный зал.
На белой скатерти — ряды бутылок: «вазисубани», «цинандали», «киндзмареули», «твиши», «татра», Советское шампанское, Цимлянское игристое, «Массандра», «ркацители», «столичная», коньяк армянский, грузинский, азербайджанский. Красуются: свежие помидоры, огурцы, цыплята табака, свиной рулет, колбасы, карбонад, салат московский, лобио, капуста по-гурийски, шпроты и прочая закуска.
Беру кусочек кулебяки, рюмашку «столичной» и подношу ко рту… «Ви харошо танцуете… джигит! — Я чувствую, что это — ОН — похлопал сзади по плечу, и рюмка застывает у рта. — Однако чтобы дальше пригать, вам надо больше есть, товарищ балерун. Ви что же это так мало едите, мастера балета?»
— Нет, что вы, товарищ Сталин, я ем, — стремительно кидаю стопку в пасть, туда же кулебяку, и запиваю все это бокалом «мукузани».
— Люблю, когда едят! — тот снова похлопал по плечу и двинулся вперед, однако рядом остановился полковник Джелалабадов. — А ну-ка ешь! — сказал полковник уже грубее, — не понял разве приказа?
Я начал есть. Сперва салат столичный, потом грибки, потом цыпленка-табака. И запивал: «столичной», коньяком, шампанским, водой «Тархун» и рижским пивом.
Уписывая за обе щеки, чувствовал: камзол трещит по швам. — Еще, еще! — полковник был непримирим. — Погодьте трошку!
На шашлыке, запитом стаканом «киндзмареули», я призадумался. Харчи остановились в зобе и огненным фонтаном изверглись из него. Булганин, Буденный, Жуков, а также полковник Джелалабадов были задеты осколками.
Я понял, что погиб.
— Я щас, минутку, — и боком, боком протерся мимо остолбеневших гостей в фойе, успешно миновал охрану и с воплем рванул на улицу.
Москва, декабрь 47-го… Метет поземка, качает фонари. Петляя как заяц, несусь в балетных тапочках по Пушкинской. Я вижу лица москвичей — суровые, неодобрительные. В ратиновых пальто, ботинках с калошами, они стоят, разводят руками: «Ну, ферт!»
Свистки милиции давали знать, что сзади идет погоня. Я продолжал свой бег, средь неуклюжих троллейбусов, по грязной снежной каше… Усталая и бледная луна безмолвно следила за этой дикой скачкой…
Свернул в Столешников, ускорил бег… и увидал ее… Она шла, немолодая, но все еще прекрасная, румяная от водки, курила папиросу на ходу… Русланова — гроза банкетов…
— Спасите, — я пискнул как воробышек и подхватил ее под руку. Она прикрыла меня своей собольей шубой, прижала к себе… «Небось устал, воришка?» — и засмеялась всеми золотыми.
В обнимку миновали остолбеневших прохожих, свернули в подворотню на Петровке, зашли в подъезд. Она достала из кармана чекушку, раскрыла портсигар. Прижавшись задом к большой чугунной батарее, я выпил, закурил и сразу набрался бодрости.
Поговорили: о прошлом, о будущем России, о времени и о себе.
Наговорившись, был готов к боям. Поговорил с Руслановой о русской народной воле, и снова был в чудо-форме. Отвесил ей земной поклон.
— Прощай, маленький братец. Дальше пойдешь сам. — Русланова чмокнула меня в темя и вышла из подъезда. Метель скрыла ее следы. А я направился дальше. Нюх вел меня в искомом направлении. Зашел в подворотню, толкнул железную заржавленную дверь. Споткнувшись о порог, скатился вниз.