Олег Суворов - Злой Город
– Старинный рецепт. Так на чем мы остановились?
– На роли церкви в общественной жизни, но я бы хотел поговорить немного о другом. Почему мораль не может быть самоценной, почему вы, я имею в виду верующих, полагаете, что подлинная мораль всегда основана только на Боге, а не на свободной воле человека? А если ставить вопрос еще конкретнее – то почему именно в монастырях, по вашему мнению, люди ближе всего к Богу, а значит, и более моральны?
– Да потому, что данное место для этого и предназначено! В монастырь человеки приходят, уже не имея других забот и печалей, кроме желания посвятить себя служению Богу, а потому способны стать выше всего земного.
– Выше? Простите, отец Мерхесидек, но мне кажется, что в этом утверждении заключена большая доля лукавства. Ведь как трудно выполнять моральные заповеди в земной жизни! Не убий – а если это палач твоего ребенка? Не укради – а если от этого поступка зависит жизнь любимой женщины? Не лги – а если это во имя спасения друга? Я беру самые крайние случаи, хотя в жизни мы чаще сталкиваемся с гораздо более простыми. Те, кто уходит в монастырь, просто бегут от проблем, которые вынуждены решать миряне, просто уклоняются от главного – как примирить абсолютность моральных норм, не допускающих исключений, с реальными ситуациями жизни, когда следование норме может привести к большему злу, чем ее нарушение? У вас все по графику, все в рамках, на все есть жесткий регламент, а потому большинства противоречий просто не существует, как не существует и полноценной жизни. Вы создаете обедненную, искусственную среду обитания, чтобы не было искушений пойти на компромисс с совестью, не было соблазна соблазниться, не было моральных проблем, которые и решить невозможно, и не решить невозможно. Но там, где нет противоречий, нет и эволюции, нет движения вперед! И что же, обедняя собственную мораль, вы считаете себя выше нашей? Скажите теперь, в чем вы со мной не согласны?
– Наоборот, любезный Дмитрий, я с вами совершенно согласен, – отец Мерхесидек взялся левой рукой за большой крест, висевший поверх его рясы, и стал его задумчиво рассматривать, приобретя при этом какой-то очень мирской вид. – Но только я оцениваю эту ситуацию несколько иначе. Да, в монастырях жизнь беднее, а потому и соблазнов нарушить заповеди почти нет. Хотя опять-таки как посмотреть. Смирение плоти – не менее тяжкий поступок, чем поиски путей для ее удовлетворения. Вы это считаете уходом от проблем, а я – их высшим разрешением Ну, сами посудите, если вы не можете излечить какую-то болезнь, тот же СПИД, к примеру, то не разумнее ли заняться профилактикой, чем понапрасну рисковать своей жизнью, а потом еще весь ее остаток искать пути исцеления? Мы признаем, что человек слаб, так зачем же ввергать его в соблазн? Не лучше ли стать выше этого соблазна, преодолеть его в себе и жить так, что он не сможет проникнуть ни в дверь, ни в окно?
– Да, в ваших словах есть доля истины, – согласился Дмитрий.
– Ну, мы, кажется, достаточно задержали отца Мерхесидека… – воспользовавшись паузой, сказал Погорелов.
– Был очень рад познакомиться, – отозвался
Дмитрий, вставая с места.
– Да благословит вас Господь! – улыбнулся своей хитрой улыбкой отец Мерхесидек, тоже вставая и крестя своих гостей.
Когда они выходили из дома, то вновь увидели Анну, но на этот раз уже Дмитрий смущенно отвел глаза. «А ведь она даже не могла обозвать меня болваном», – подумал он про себя.
Глава 4.
РОМАНТИЧЕСКОЕ ЗНАКОМСТВО В СКИТУ
– Ну что, теперь в скит? – бодро поинтересовался Погорелов, когда они вышли за ворота монастыря.
– А далеко он находится? – довольно вяло спросил Дмитрий, его мучило самое настоящее похмелье, тем более что день был очень погожий и начинало явно припекать. – Честно говоря, я бы предпочел пивную.
– Как хотите. Но в пивной вы еще не раз побываете, а в таком историческом месте вряд ли. Да тут и пройти-то всего километр, причем лесом.
– Ну что ж, пойдем.
Пока они двигались по утоптанной дорожке, ведущей через хороший сосновый лес, Погорелов увлеченно рассказывал историю пустыни и скита, а Дмитрий рассеянно кивал, мысленно представляя банку холодного немецкого пива, которую вполне можно было купить в самом Козсльске, если бы только позаботиться об этом заранее. Из сведений, сообщенных Погореловым, он запомнил лишь то, что в 1724 году по повелению петровского Синода монастырь был закрыт и возродился лишь в 1820 году стараниями братьев Путиловых, один из которых стал его настоятелем, а другой – скитоначальником.
– Да что это такое – скит? – наконец, слегка заинтересовавшись, спросил он. – Это какое-то тайное убежище или что?
– Сейчас сами увидите, тем более что мы уже пришли. Вон там, справа, Пафнутьевский источник со святой водой. Вода, кстати, исключительно вкусная и чистая.
– Ох, лучше бы это был пивной ларек!
Однако Дмитрий напрасно жаловался – скит стоил того, чтобы его посмотреть. Фактически это был тот же монастырь в миниатюре – он так же был обнесен невысокой каменной оградой, покрытой белой известью, а внутри этой ограды разместилось нечто вроде небольшого поселка из продолговатых одноэтажных домиков – келий, в одной из которых и жил Амвросий, как пояснил Погорелов.
– А теперь кто живет? – с удивлением спросил Дмитрий, увидев, как из одного такого домика вышла статная молодица в одном купальнике и принялась раскладывать подушки на заборе.
– Обычные люди, я в одной семье даже футбол в прошлом году смотрел, чемпионат Европы. В 1927 году скит был закрыт и вместо монахов сюда поселили обычных людей. У них даже есть почтовый адрес – Оитино, Пионерская улица.
– Пионерская?
– Ну, теперь не знаю, может уже и Патриаршая.
– Занятно.
Кроме таких домов, в центре скита высилась небольшая деревянная часовня, а за ней, немного поодаль друг от друга, два двухэтажных особняка: в одном музей Толстого, в другом – Достоевского. В самом углу скита был вырыт небольшой живописный пруд, на берегу которого сидел рыболов в соломенной шляпе и с удочкой.
Вход в музей Достоевского им открыла подвижная и словоохотливая старушка, явно обрадованная случайным посетителям. Впрочем, несмотря на всю ее готовность рассказывать и показывать, смотреть было особенно нечего – письмо Достоевского, его трость, диван и стол из какой-то дворянской усадьбы, несколько старых литографий и схем. Быстро обойдя оба зала на первом этаже («На втором этаже вообще нет никакой экспозиции», – сказала смотрительница), Дмитрий заскучал. А когда он узнал, что сам Достоевский никогда и не жил в этом доме, а «Братьев Карамазовых» начал писать в гостинице, которая находилась снаружи монастыря, со стороны реки, и была разрушена во время последней войны, то совсем разочаровался и, оставив Погорелова беседовать со смотрительницей, вышел на крыльцо.
«Интересно было бы завести любовницу в таком месте, – закуривая и выпуская дым в голубое небо, лениво подумал он, – насколько же романтичнее заниматься любовью в скиту… Фу, черт, какие дурацкие мысли, а все потому, что похмелье замучило… Где там этот чертов Погорелов, пора наконец за пивом». Он уже повернулся было, чтобы войти в дом, как вдруг его внимание привлек звонкий детский крик. Дмитрий застыл на месте, потому что прямо по зеленой, неутоптанной траве скита, непонятно откуда появившись, не спеша, шли в его сторону девочка лет пяти и стройная молодая женщина не старше двадцатипяти лет, причем обе были одеты в белые платья.
– Что за прелестное виденье, – сквозь зубы пробормотал он и вновь присел на перила веранды.
Девочка радостно прыгала и теребила мать, которая улыбалась и что-то ей говорила. Чем ближе они подходили, тем более внимательным становился взгляд Дмитрия – женщина была замечательно красива. Ее кожа, покрытая ровным, светло-шоколадным загаром, чудесно гармонировала с распущенными каштановыми волосами. Ослепительно белое платье застегнуто на пуговицы и стянуто в талии поясом, а удивительно пикантные ноги, ставшие от загара блестяще-лаковыми, обуты в белые туфли на высоких каблуках, более предназначенные для танцев, чем для хождения по траве. Когда она подошла совсем близко, Дмитрий прямо-таки ощутил исходящий от нее аромат бодрости и здоровья, увидев, как подол этого отглаженного и накрахмаленного платья, расстегнутый внизу на две пуговицы, легко скользит по упругим, лаковым ногам, обнажая стройные колени. От легкого аромата ее духов кружилась голова и неудержимо тянуло прикоснуться к этой спелой и свежей упругости. Поднимаясь по деревянным ступеням и проходя мимо взволнованного Дмитрия, она внимательно насмешливо взглянула на него умело накрашенными глазами и, наклонившись к дочери, сказала:
– Подожди меня на улице, Даша, а я пойду поговорю с Марьей Петровной.
– Хорошо, – кивнула дочь, а мать, сопровождаемая восторженным взором Дмитрия, простучала каблуками по веранде и скрылась в доме. Почти сразу же после ее ухода девочка приблизилась к Дмитрию и доверительным тоном, как старому другу – так могут обращаться только дети, – сказала:
