Георг Мордель - Красный флаг над тюрьмой
Миша смотрел на спорящих. Это были люди, которые окружали его годами, он видел их на улицах, в кино, терся об них в трамваях, спотыкался в электричках, сидел с ними рядом в мертвых очередях к врачам — он знал назубок, о чем они будут говорить и сколько стоит любой из предметов одежды этих людей. И не потому, что проявлял интерес к тряпкам или понимал в них, а потому что разговоры о покупателях и продавцах, о блате в магазинах и ценах преследовали советского человека на работе и в гостях. Вся страна была похожа на огромную толкучку, где ничего нет на виду, а из-под полы есть все. И точно: зайди в магазин, будь то в Баку, будь то в Одессе (Миша бывал и тут и там), на виду нет ничего, кроме постылого, кривого, страшного на вид и ощупь советского товара, а люди на улицах одеты в заграничное…
— Сколько же может стоить пальто из "Морозко"? — думал Миша. — Если нам скажут "нет", придется зимовать, сколько же Хана на самом деле может носить одну и ту же шубу?
Он подсчитал свои долги и возможные доходы. Допустим ОВИР откажется сбавить цены за дипломы, дадут справку, что ему в визе отказано, можно пойти на завод, наняться слесарем. Первая получка — в декабре, а надо жить еще ноябрь.
Он вышел из очереди и, ничего не объясняя, зашагал прочь. Он не спешил; в ОВИРе ничего хорошего ему не светило. Миша тянул время.
Он вышел к Городским часам, на которых до войны стояло "Лайма" — фирменный знак шоколадной фабрики, а теперь было налеплено всякой твари по паре: фотографии банок со шпротами, бутылок латвийского черного бальзама, станков и вагонов, производимых в Латвии. Зачем часы должны были служить рекламой промышленного развития, не знал никто. Возможно, кто-то из боссов Латвии, то ли сам Первый секретарь ЦК Восс, то ли его заместитель, не менее невежественный господин Белуха, решили, что раз часы стоят вблизи отеля "Рига", где размещают иностранцев, то положено им быть витриной расцвета.
Возле часов, в старом покрашенном недавно киоске, продавали газеты и журналы. Миша купил за 40 копеек "Журналист", развернул на середине, нашел самое интересное: статьи иностранных корреспондентов, и присвистнул. На сей раз напечатали американца — корреспондента "Дейли уоркер" в Москве. Статья пылала восторгами по поводу благ, выпадающих на долю граждан СССР, как то: бесплатное обучение, лечение и дешевизна квартир. Мишу обуяло тяжкое огорчение. Он понимал, что советская печать, тем более "Журналист", не станет публиковать иностранца, если тот не хвалит СССР, его политику, экономику или хотя бы величину луж, но все же в статьях людей из-за рубежа нет-нет и билась живая мысль, проливавшая свет на жизнь там, за стеной. Американец писал тоскливо-восторженно, как писали купленные советами "Борцы за мир" в 1950 году…
— Ох, дураки! Ох, дураки! — огорчился Миша, — Ведь они знают правду. Или не знают? Может, их так одурачивает изоляция? КГБ умеет создать вокруг иностранца круг, в который не попадает простой гражданин. Но ведь иностранец видит очереди? Разве до него не доходит, как люди хотят убежать отсюда, и не только евреи? Разве он забыл 35 армян, просивших приюта в посольстве Великобритании? Литовцев, дошедших до угона самолетов и кораблей?! А сто баптистов, запершихся в церкви возле итальянской миссии?
Но может быть этот американец просто глуп? Я читал много книг об Америке, советского издания, разумеется. Читал статьи в "За рубежом". Я знаю, в Америке бьют негров, есть много безработных, гангстеры, мафия. Есть заговор против пациентов, против мира. Но ни в одной книге я не нашел, чтоб в Америке пальто стоило больше месячного учительского заработка, а Хана получает 95 рублей, когда пальто стоит 135! Я нигде не читал, чтобы в Америке пара обычных туфель съедала половину провизорской зарплаты. Я зарабатываю в школе 150 в месяц, туфли стоили мне 42. Конечно, тяжело, когда врачи дерут три шкуры, особенно, если нет работы. Но ведь болеешь в конце концов не каждый день, а масло и сахар нужны каждый день… Мы работаем вдвоем и еле-еле сводим концы. Три рубля 50 копеек стоит килограмм масла!
Нет, я заставил бы коммунистов-иностранцев пожить в СССР рядовыми гражданами, чтобы они получали 95 рублей в месяц и чтобы они часами стояли на базаре за дохлой утятиной, а в райкомовском буфете старым большевикам отвешивали бы карбонады!…
— Нахлынуло! — рассердился он. — Накатило. Сколько раз давал себе слово не расстраиваться, у меня потом день печень болит, а что меняется? Тысячи людей уже в голос проклинают их, ненавидят, высмеивают, но что изменилось? Фамилии вождей. Это-то и все перемены?!
На скамейках вдоль улицы, спиной к театральному Бульвару, сидела молодежь. Девушки были почти все в брюках, курили наравне с парнями. На парнях были нейлоновые, небрежные куртки, широкие галстуки, вельветовые брюки. Многие — и девушки, и парни — ходили в Мильтоновских брезентовых костюмах. Они следовали за модой сверстников на Западе. Брали от жизни все, что можно было разрешить себе в СССР. Они знали свои пределы, для них не существовало вопроса об отъезде, а значит ОВИРа, выкупа и тысячных долгов, которые еще негде было сделать.
Многие ли из этих молодых вообще понимают, что такое выехать отсюда? Почему это я вбил себе в голову, что среди молодого поколения русских и латышей должно быть немало таких, которые рвутся на свободу? Если я пресытился коммунизмом, это еще не значит, что латыши должны ненавидеть русскую оккупацию, а русские мечтать о демократии. Нам, интеллигентам, к тому же евреям, всегда было свойственно принимать желаемое за действительность. А надо жить реально, надо смотреть фактам в лицо.
Он оглянулся. Впереди, через улицу, за стеклом широких витрин магазина "Орбита" стояли нарядные телевизоры разной величины. "Рекорд" стоил после снижения цен 1972 года всего лишь 160 рублей, цветной "Радуга" — 850.
Улицу Ленина, разделяя поток транспорта, украшала "Мильда" — Памятник Свободы, на вершине которого стояла бронзовая женщина, держа в ладонях три золотых звезды — символ трех областей Латвии. На западной стороне памятника чернела надпись "Отечеству и Свободе".
"Мильда" уже давно была грязно-зеленая от окиси, на камнях цоколя осели пыль и уголь, вырос мох. Памятник не чистили, но и не сносили…
По обе стороны памятника катились в три ряда автомобили. Купленные в комиссионке старые "Москвичи", скопированные в 1946 году с довоенных "Оппелей", стоили сегодня 2550, новая приземистая "Волга" стоила 9000.
— У кого деньги, тому всегда хорошо! — сказал себе Миша.
Перед его глазами встал 1935 год, на месте памятника были еще леса, обнесенные забором в рост великана. На заборе красовалась реклама мыла: в ослепительной ванне сидела в пене ослепительная дева. Мужчины подходили, толкали один другого плечом:
— Спой гимн! Пусть она встанет!
В 1935 году он клокотал. Президент Ульманис вознамерился выбросить на памятник 100000 лат, а в Латвии было столько голодных! Люди жили на чердаках и в подвалах!
В 1972 году правительство Советской Латвии уплатило за памятник Красным латышским стрелкам и музей около памятника 2 миллиона рублей. Памятник поэту Райнису тремя годами раньше влетел казне в полмиллиона: гранит везли негабаритными поездами за 2500 км. Полмиллиона стоил памятник Петру Стучке, которого Ленин назначил комиссаром юстиции, Сталин велел забыть, а Хрущев восстановил из небытья. А еще стояла в городе, на самом оживленном перекрестке улиц Ленина и Кирова, мраморная глыба, а на ней бронзовый Ленин исполинского роста. Рука вождя была простерта на восток. Туда, к России должны были стремиться латыши… А латыши сочинили анекдот про руку вождя, потому что напротив памятника -находился дежурный магазин, где продавались вина. "Пойдем, куда нас зовет Ленин!" — говорил анекдот. — "И будем пить так долго, покуда будем видеть палец на протянутой руке вождя, когда увидим два пальца, вместо одного, значит вождь велел идти домой".
Каждый год первого сентября, когда начинался учебный год в школах, к памятнику вели тысячи детей возложить цветы к ногам Ленина. И 7-го ноября и Первого мая сюда направляли потоки молодежи — класть цветы. Кино и телевиденье спешили запечатлеть картины всенародной любви к Ильичу, а значит к его партии, а потом миллионы зрителей видели в красках и в черно-белом изображении это идолопоклонническое уничтожение денег. Цветы стоили дорого; базар тоже не дремал. В дни поклонения вождю цены удваивались; одна роза стоила рубль пятьдесят, гвоздики шли по рублю штука. Миша давал Тамаре на цветы для Ленина не меньше 3 рублей, школа требовала, чтобы цветы были не ниже красных астр.
Думая о памятнике Ленину, Миша не мог остановить воспоминаний. В ушах звучал и повторялся вопрос, который ему задала Тамара, когда ее впервые в жизни повели с цветами "к Владимиру Ильичу".
— Папа, а Ленин был на самом деле, или это сказка?
И слышались голоса из толпы, наблюдавшей, как пионеры, в белых рубашечках, стояли на дожде 7-го ноября при знамени, над морем низверженных цветов в почетном карауле "у Ленина":
