Петр Мамонов - Птица Зу
— Вы чего это, тут? — сказал другой.
На этом дело и кончилось.
30.
Кошки выбегают к воротам, трутся о грани столбов, о коврик у туалета, я трогаю одну — бочок совсем теплый, солнце нагрело. Жена смотрит в бинокль и видит лису. Кот встал столбиком на задние ножки и тоже смотрит.
Остальные бегают, как дурачки. Сплю без снотворного, пошел, дал. Сижу, смотрю на огонь, обдираю с себя репьи, что набрал, пока продирался сквозь заросли у реки. Много хороших людей. Даже не сволочных должностях. Вышел чистить дорожки — луна, светло и свежий снег. Все убежища бессмысленны. Выпустишь котов на улицу, только сядешь — скребутся, пусти их назад, пустишь — тут же нагадят, причем не в тазик, а на пол. Кровное оскорбление! Как мелкий снег — вроде, нет его, а к вечеру глядишь, все дорожки замело. Рано утром выпил таблетку от головной боли. Предчувствия весны, как протянутая рука с повернутой вверх ладонью. Кошки гуляли днем и наступали на наст, он секунду держался и сразу проваливался — очень смешно! Дымка, крупный снег, лед, который всего несколько часов назад таял и светился изнутри камешками гравия, как козинак. Перестало быть страшно. Показалось, что слышу шуршание, с которым снежинки рассекают неподвижный воздух. На улице, как в комнате; и всюду Бог.
31.
Я думаю, что я действительно очень, хотя и не глубоко. Искусственно. Правда лишь в том, что все разные, и все равно все. Сладко и горько замереть в чей-то груди. Лопнет, оборвется, и полетишь. Молчание, густые соки за окном, листья папоротника, лесные озера, отражение неба синим в центр кувшинки, и течет по стеблю к самому дну. Ил. Самосохранигельная невмогота. Блокнот, ручка и мертвая зыбь. Оранжевая глубина моря.
Пивная закрывалась. Женщина за стойкой складывала в пачку мокрые рубли. Иногда она поднимала глаза и смотрела в окно. Между столиками ходила другая, она убирала пустые кружки. Человек поднял бледное лицо вверх и увидел неоновые трубки ламп. Одна трубка мигнула несколько раз, потом погасла на время и снова загорелась, еще ярче прежнего. Мужчина оторвался от подоконника и пошел к выходу, на улице был вечер. На другой день он не встал с постели. Наверное, мог бы напрячь мышцы, подняться и выйти на дорогу, но не хотел: шевелил телом, устраивался поудобнее, какие-то соринки кололи кожу. Усилием человек постарался отделить себя от жизни тела. Утро слегка потемнело и стало звенеть. Вчерашний день возник перед глазами во всей прелести мелких событий. Медленно, с большим вниманием он стал собирать прожитое, вить ниточки в клубок. На секунду все становилось ясным: нити натянутся, и тогда можно будет залезть, но стоило расчетливо подумать, за какую ухватиться, прежде всего, все путалось: временная старость растений соединялась с невозвратным умиранием дряхлых вещей. Хотелось разорвать, налепить, но это никак не называлось словами — сточная вода? лохматые огни? Губы вздрогнули, шевельнулись, как будто хотели что-то сказать, ни ничего не сказали и спокойно легли одна на другую.
— Ты что-то хотела сказать?
— Нет, ничего.
— Говори.
— Неделю назад у меня было к тебе какое-то чувство.
— Я знаю.
— А теперь… Ты напрасно себя мучаешь.
Они встали и пошли к выходу. Он думал о ней, а она вспоминала, куда сунула номерок на пальто. Мелкий снег несся мимо фонарей куда-то вверх и в сторону, он чувствовал тепло ее руки, они работали вместе. Иногда она разрешала обнять себя, поцеловать в конце дня, иногда протягивала руки, упиралась в его грудь и говорила: "Не надо". Внизу у выхода ее ждал муж. Дым поднимался вверх, он лежал, смотрел на дым, на шторы: дым был серый, шторы красные. В такие минуты у него внутри все становилось красным и плотным, как шторы. Она стояла посреди комнаты. Прямо в свитере он побежал, вернулся, быстро обнял за плечи, стал целовать, она не противилась. Однажды она пришла расстроенная, и целый день смотрела в окно.
— Ты что?
— Помнишь, ты звал?
— Помню.
— Я поеду.
В купе никого не оказалось, ярко горела лампа дневного света, по столику катался окурок. Иногда окурок натыкался на скомканную салфетку и останавливался. Поезд дергало, окурок снова начинал кататься. Я выключил свет и дернул дверь вправо, выехало зеркало, ненужное в темноте. Он сел рядом, хотел обнять, две руки уперлись в свитер. Я вышел в коридор, закурил, за окном неслись деревья и кусты. Ночью он лежал на верхней полке, она внизу. Я откинул одеяло, спрыгнул с полки и лег к ней. Она смотрела в темноту и не двигалась. По стеклу расплылось мутное пятно фонаря.
— Нравиться?
— Нравиться.
Дом стоял на краю, росли яблони, начинался крутой спуск к озеру, в траве лежали старые жерди. Они вошли, бросили вещи, сели. Несколько дней купались в холодном чистом, ходили в темный высокий, валялись — и книги. По вечерам огонь. Иногда она прижималась, начинала гладить, иногда он не хотел.
— Перестань, пожалуйста.
— Что ты?
— Перестань петь, я сплю.
Вечером шли купаться, и каждый раз он думал: «Завтра». А солнце все грело и грело; растения сливались, надоедали; воздух менялся, стояли по разные стороны, смотрели друг на друга; она входила и выходила; но когда она уехала, все мужчины разом повернулись к нему.
32.
Надо накупить побольше ручек с темными чернилами и больших блокнотов, чтобы писать. Если не записал, а просто запомнил, ощущение потери. То, что сегодня, кажется самым что ни на есть, завтра переосмысливаешь.
— Старик, если я захочу, первого секретаря завтра же снимут! Но зачем нам с тобой это надо? Ты знаешь, это кто? Мой друг! Фронтовик! Зубр!
— Слава, ты послал гонца?
Все время я жил не как писатель, просто так — то, что осталось в памяти, то и есть.
— Это все манная каша! Если вас всю жизнь кормить манной кашей, вам же захочется, наконец, соленого огурца?
— А у меня соленый огурец на последней странице.
Мама велела купить кофе растворимого, я случайно в магазине увидел, как несут коробку, на всякий случай встал в, очередь. Все брали по десять — пятнадцать банок, а я взял одну — на две не хватило денег. С тех пор, я всегда ношу в кармане деньги. Я уверен, я лучше, умнее, интереснее. Большой, крупный, правильные черты лица: рот, нос, брови — ни на кого не похож. Ничего не знаю, ничего не помню, без имени, без наследственности.
— Не из той оперы?
— Не из той оперы.
— Я даже глаз поджимаю, когда клюкву ем.
— Зачем?
Очень кислая.
33.
— На улице тепло?
— Тепло.
— Без головы можно идти?
— Я уже неделю хожу без головы.
Часто бывает так, я могу что-нибудь хорошо выразить двумя — тремя жестами. Слово — жест мысли. Начальные буквы имен похожи на самих людей. Написано го, что надо, но не так, как надо. Хорошо выглядит большой светло-желтый кусок масла, завернутый в пергамент. Вот уже пять лет езжу, каждое утро на работу и с работы примерно в одно и то же время одни и тем же путем и еще ни разу не встретил одного и того же человека дважды. Чтобы смутить любую женщину, достаточно внимательно провести по ней взглядом сверху вниз.
Нагота всегда прекрасна и задумчива. Когда приходит время, продавцы выходят на улицы и выносят всякую снедь и припасы. Они немного оглядываются, приводят себя в порядок и начинают торговать. Другие — это жители. Они отдают продавцам деньги, а взамен получают мясо, кур или пирожки. Дома это все съедается подчистую. Оранжевые яблоки солнца стукаются о стекла окон, отскакивают от них и сыпятся на мостовую; музыка выглядывает из подворотен, крадется вдоль стен и все время оглядывается, чтобы кто-нибудь не сделал ее потише.
— Входишь во двор, стоит дерево. Ты в подъезд, а дерево стоит. Выходишь из подъезда, а оно все стоит, дерево-то. Не понимаешь?
— Не понимаю.
34.
Серая каменная лестница, пыль. Крещусь, не знаю, как правильно. Впереди старушка поднимается на площадку, целует по очереди четыре иконы. Дверь налево. Входим в зал. Народ, солнце, музыка. Как-то не убрано, никакого порядка, контуры нечеткие. Проповедник читает в микрофон, южане не согласны — шумно спорят. Несколько птиц залетают в стрельчатые окна вместе с пыльными лучами и, почирикав, вылетают обратно. За окном белый каменный город, ярко-синее небо, передо мной икона, освещенная солнцем. Я вглядываюсь, вглядываюсь… Синеватое и бледно-желтое дрожит на краю поля, брезжит. Из-под снега вылезли двадцать семь молоденьких сосен, будто веточки воткнуты, хвою потрогал — свежая-свежая. Закат, как голубиное крыло, и лужи блестят. Тихо играет радио, не мытая со вчерашнего дня посуда, часы, телефонный звонок, шум трактора. В метро локтем вминаются в бок. Таллинну очень идет прохладная пасмурная погода, черные липы на площади. Эстонцы никогда не пойдут на красный свет. Несколько странно видеть пустую улицу и стоящих по краям спокойно ждущих людей. Когда стоишь и ждешь вместе со всеми, это игра. По городу бежит полупьяный человек в коричневом плаще, резко сворачивает налево и пропадает в конце улицы. Пистолет в моих руках постепенно превращается в перчатку с одним твердым пальцем. Внутри перчатки вместо пальца я чувствую дуло все того же пистолета. Я убегаю, меня запирают, я опять убегаю, передо мной открытое окно. Чувствую, сзади кто-то есть. Двое пожилых людей с целлулоидными папочками под мышкой, переговариваются тихо.
