Франко Арминио - Итальянская новелла. XXI век. Начало
— Ты Лео, да?
Лео приподнимает голову. Трет глаза тыльной стороной ладони. Он уже знает, что ему собирается сказать школьный сторож, но хочет быть взрослее своих шести с половиной лет, поэтому собирается с силами и шепчет:
— Я знаю, мама умерла.
Сторож молчит, смотрит на него с серьезным видом, как это обычно бывает в кино, а потом улыбается ему.
— Как это — умерла? Она придет, не волнуйся. Просто опаздывает. Ты же знаешь, какие эти женщины.
Лео не понимает смысла этих слов, в них есть что-то недоброе, не имеющее ничего общего с его ухоженными волосами, которые мама заботливо расчесывает ему утром и вечером, с тетрадками, аккуратно разложенными в папке по предметам и цветам, с домашним обедом и всегда вовремя готовым ужином. Это совсем другая история. Не про него и не для него.
Сторож наклоняется к нему, берет его ранец.
— Вставай, тут холодно, пошли со мной.
Лео смотрит на островок солнца, который теперь стал просто пятном, почти точкой под его ногами. За оградой все понемногу начинает выцветать. Лео встает, бросает последний взгляд на дорогу и бежит в школу.
— Откуда ты знаешь, как меня зовут? Я вот не знаю, как тебя зовут.
Сторож, не оборачиваясь, кладет ранец на стол.
— Ты правда меня не помнишь?
Лео молча качает головой, а сторож думает, что должен бы чувствовать облегчение, что такое с каждым может случиться, и его это все вообще не касается, но у него не получается. Он снимает теплую шерстяную куртку.
— Не стой столбом в дверях, заходи.
Лео подходит к холодильнику, рассматривает разноцветные магниты.
— Красивые, да? Можешь взять один, какой тебе больше всего нравится.
Лео еще сильнее прижимает к груди мячик и делает шаг назад.
— Слушай, ты, наверное, голодный? Я могу сделать тебе бутерброд, если хочешь. Еще у меня есть кексы.
— Мне нельзя. Мама сердится, когда я ем что-нибудь не дома.
— Мама права.
Лео знает, что так нельзя, что невежливо задавать слишком много вопросов, но ему страшно, а когда страшно, он не любит быть один.
— Почему ты живешь тут? Твоя мама тоже умерла?
— Твоя мама не умерла, Лео, говорю же тебе.
— А почему тогда она не едет? Я хочу домой.
— Понимаю.
— Может, ты меня отвезешь?
— Это ты плохо придумал.
— Я близко живу.
— Не уговаривай меня, Лео.
— Тут всего две минутки ехать.
— Я же сказал, нет!
Лео смотрит на него и понимает, что сделал что-то плохое, но не может понять, что именно. Он садится на краешек дивана.
— Сейчас я не могу. Мне нужно сделать обход школы. Я тебя попозже провожу, ладно?
Лео кивает, глядя в пол. Сторож садится рядом с ним.
— Может, сходишь со мной? Видел когда-нибудь пустую школу?
— Тебе не страшно здесь одному?
— А я тут не один, Лео, я с тобой.
Лео чувствует, что это неправильный ответ, что в нем есть какая-то фальшь, но ему все равно приятно это слышать.
— А тебе страшно?
Лео качает головой, но знает, что это неправда. Ему страшно, так же, как в то утро, когда он перелез через школьную ограду, чтобы взять мяч, улетевший со двора.
Сторож наклоняется, поднимает с пола какую-то бумажку и кладет в полиэтиленовый пакет.
— Ты знаешь, что на Рождество я сильно заболел? Мама очень испугалась.
Сторож замирает, сжав пакет в руке, и думает о том, что зря он все это сделал. Не нужно было ему выходить на крыльцо, брать этот ранец, нужно было просто закрыть двери и вернуться домой, как обычно.
Лео подходит к нему ближе.
— Если я расскажу тебе один секрет, ты мне обещаешь, что никому не скажешь?
— Обещаю.
Лео колеблется, но потом набирается смелости.
— Я знаю, что это неправильно, что такие вещи не говорят, но, когда я заболел и мама плакала, я радовался.
Сторож молчит. Смотрит на него тяжелым и очень грустным взглядом, как в кино, когда случилось что-то ужасное, и Лео чувствует, что заслужил этот взгляд. Бывает, кто-нибудь смотрит на тебя и ничего не говорит, потому что тут ничего и не скажешь.
— Ты уезжаешь?
— Да, завтра утром.
— Почему?
— Сегодня мой последний день. Завтра я ухожу на пенсию.
Лео не знает, что такое «пенсия», но знает зато, что когда пакуют так много коробок, значит, уезжают далеко-далеко и никогда больше не вернутся, как его мама, когда они переезжали в другой город.
— Я ушел на пенсию в прошлом году, знаешь? Мы раньше жили в другом месте, но потом папа нашел другую работу и мы приехали сюда. Я не хотел на пенсию, и мне было грустно. А тебе?
Сторож улыбнулся.
— Это немножко другое, но мне тоже грустно.
— Тогда почему ты не останешься здесь?
— Не могу. Это не от меня зависит.
Лео молчит. Сторож отрывает зубами кусок клейкой ленты и начинает запечатывать коробки.
— Но ведь даже если ты уедешь, ты же все равно придешь на мое выступление? Учительница говорит, я самый лучший в классе.
Сторож замирает со скотчем во рту и думает о том, что нужно так мало, чтобы все изменить. Если бы только он не отвлекся, если бы остался во дворе, если бы не был в то время так молод и всегда уверен в себе, если бы его маленький мир не был таким ограниченным, Лео был бы сейчас в другом месте, как, впрочем, и все остальные.
— Ну так что, придешь на выступление? Обещаешь?
— Это потому что я плохо себя вел?
Сторож закрывает холодильник. Он подходит к Лео, склонившемуся над учебником.
— Что ты такое говоришь?
Лео пожимает плечами. Сторож смотрит на него, на его лопатки, поднимающиеся при каждом вдохе. Они дрожат и двигаются, как будто он вот-вот взлетит. Он смотрит на него и думает, что Лео гораздо меньше, чем он его помнит. Все эти годы он видел его только со спины, сидящим на школьном крыльце с прижатым к груди мячом. Он сотни раз проходил мимо, но ни разу не разговаривал с ним. Он наклоняется к Лео.
— Когда это ты себя плохо вел?
Лео качает головой, трет глаза. Он хочет есть и спать, и он устал ждать маму, которая никогда не приедет, потому что, он знает, она умерла, и вообще, он не понимает смысла всего этого.
— Не хочешь мне говорить? Что это, еще один секрет?
Лео закрывает глаза и знает, что ему надо быть взрослее и что надо перестать шмыгать носом, но у него не получается.
— Ну ладно, не важно. Скажешь, когда захочешь. Давай, заканчивай с домашним заданием.
Лео сидит, подпирая подбородок рукой и болтая ногами, потому что не достает до пола, даже если вытянет мыски, и ждет не дождется, когда подрастет; набравшись смелости, он шепчет:
— Это потому что я плохо себя вел? Потому что я перелез через ограду, поэтому мама не приезжает? Это я виноват, да?
Сторож молчит и думает, что он все время задает себе тот же самый вопрос, каждый день с тех пор, как все случилось. Он хотел бы сказать, что до сих пор слышит визг тормозов у себя за спиной, смешанный с его словами и со словами всех остальных. Сказать, что он пытался, но не успел. Что ему казалось, что ступенек мало, всего несколько штук, но их было бесконечно много. Всего шесть ступенек, слишком высоких для школы, когда их перепрыгиваешь через одну. Шесть ступенек, шесть лет, Лео; машина, выезжающая из-за поворота, но это не та машина, она другого цвета. Он хотел бы сказать ему, но ничего не говорит. Он садится на коробку и смотрит вдаль, в окно. Смотрит на лестницу и на Лео с ранцем под ногами и мячом, прижатым к груди, и видит, как все понемногу начинает выцветать.
Джорджо Фалько
Происхождение бульона
После стартовой точки покоя на соединении двух окружных дорог при въезде на платную магистраль асфальт превращается в четырехполосную автостраду. Лучи света давят на нас с двадцатиметровой высоты, мы смещаем взгляд на несколько градусов влево, туда, где ветровое стекло переходит в окно, чтобы понять, откуда идет запах. Запах опережает зрительный образ. В других машинах происходит то же самое. В австрийском грузовике, управляемом словаком-дальнобойщиком; в скорой помощи с миланскими номерами, где за рулем — волонтер, полгода назад потерявший работу; в желтом фургоне с логотипом, в котором частник перуанец доставляет двадцатый за день заказ; в белом фургончике, где ссорятся два электрика-кокаиномана; в седане служащего, разочарованного тем, что он не вошел в новый руководящий состав фирмы; в малолитражке, которую ведет Ивания, женщина сорока двух лет. Все мы едем закупоренные, отгороженные закрытыми окнами, если в машине есть кондиционер, либо опускаем стекла, чтобы нюхнуть горячих выхлопов над асфальтом, — и в том, и в другом случае мы чувствуем вездесущий промышленный аромат. Он переступает невидимый порог в ноздрях, пробирается в отдаленный уголок мозга и превращается в зрительный образ.
