Уильям Кеннеди - Железный бурьян
— Я не конокрад, — сказал Руди.
— А похож, — сказал Френсис.
Тем временем автобус остановился на углу Медисон-авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо- и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.
В песке и пыли, на лысом пустыре возле миссии Святого Спасения, простершись под освещенным окном, лежало человеческое тело. Вытянутость его позы заставила Френсиса остановиться. Тела в проулках, тела в канавах, тела повсюду были вечной составляющей его ландшафта: телесная литания усопших. Это тело было женским и будто выполняло посмертный полет во прахе: лицом вниз, руки вперед, ноги раскинуты.
— Эге, — сказал, остановившись, Руди. — Это Сандра.
— Сандра, а дальше как?
— Сандра дальше никак. У ней только имя. Как у Элен. Она эскимоска.
— Черт полоумный! Все у тебя или чероки, или эскимосы.
— Нет, точно говорю. Она на Аляске работала, когда там строили дороги.
— Умерла?
Руди нагнулся, взял Сандру за руку, подержал. Сандра отняла руку.
— Нет, — сказал Руди, — не умерла.
— Тогда вставай давай, Сандра, — сказал Френсис, — а то собаки жопу отгрызут.
Сандра не шевелилась. Волосы ее утекали от ее неподвижности — желто-белые космы струились в пыли, линялое грязное платье закрутилось под коленями, открыв чулки, разорванные в стольких местах, что их уже и нельзя было назвать чулками. Поверх платья на ней были два свитера, заляпанные и драные. Левая туфля отсутствовала. Руди нагнулся и похлопал ее по плечу.
— Эй, Сандра, это я, Руди. Ты меня знаешь?
— Х-х-х-н, — сказала Сандра.
— Что с тобой? Заболела или как? Или просто пьяная?
— Д-н-н-н, — сказала Сандра.
— Она пьяная, — выпрямившись, сказал Руди. — Совсем уже не может пить. Валится.
— Замерзнет тут, придут собаки и жопу отгрызут, — сказал Френсис.
— Какие собаки?
— Собаки — собаки. Не видел, что ли?
— Собак я мало вижу. Я люблю кошек. Кошек я много вижу.
— Если пьяная, в миссию не впустят, — сказал Френсис.
— Это верно, — согласился Руди. — Придет пьяная — он ее выпрет. Пьяных женщин он еще хуже, чем нас, не любит.
— Какой же он к черту проповедник, если не проповедует тем, кто нуждается в этом?
— Пьяницы не нуждаются, — сказал Руди. — Ты хотел бы служить в комнате, полной бродяг вроде нее?
— Она бродяга или просто в запое?
— Бродяга.
— Похожа на бродягу.
— Она всю жизнь бродяга.
— Нет, — сказал Френсис. — Всю жизнь нельзя быть бродягой. Кем-то она раньше была?
— Раньше была проституткой, а стала бродягой.
— А до того, как стала проституткой?
— Не знаю, — сказал Руди. — Говорит только, что была проституткой на Аляске. А до того, наверно, — просто девочкой.
— Вот видишь? Девочкой! Значит, не бродягой и не проституткой.
Френсис увидел в потемках потерянную Сандрой туфлю и подобрал. Положил рядом с ее левой ногой, потом присел и сказал ей в левое ухо:
— Ты замерзнешь сегодня ночью, поняла? Холод будет, мороз. Может снег пойти. Слышишь? Тебе надо убраться куда-нибудь от холода. Я эти две ночи спал в траве, и был жуткий холод, а сегодня уже сейчас холоднее, чем вчера ночью. Я чуть руки не отморозил, а прошел всего два квартала. Сандра! Слышишь, что я говорю? Если добуду тебе чашку горячего супа — выпьешь? Сможешь проглотить? Непохоже, что сможешь, но вдруг. Примешь в себя горячего супу — не так скоро замерзнешь. А может, ты хочешь сегодня замерзнуть, может, потому и улеглась в пыли. Тут даже травы нет, чтобы в уши не надуло. Я когда на улице сплю, люблю, чтобы бурьян был повыше. Супу хочешь?
Сандра повернула голову и поглядела на Френсиса одним глазом.
— Ты кто?
— Да так, бродяга, — сказал Френсис. — Но трезвый и могу достать тебе супу.
— Выпить достанешь?
— Нет, у меня таких денег нет.
— Тогда супу.
— Хочешь встать?
— Нет. Я тут подожду.
— В пыли вся вывозилась.
— Ну и ладно.
— Как хочешь, — сказал Френсис, поднимаясь. — Но смотри, берегись собак.
Она заскулила вслед уходившим Руди и Френсису. Ночь была — черный ворон, и ветер нес миру лед. Френсис признал, что проповедовать Сандре — бессмысленно. Кто стал бы проповедовать Френсису в бурьяне? Но разве правильно — не пускать ее погреться? Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь.
— Если ты пьяный, это не значит, что ты не мерзнешь, — сказал он Руди.
— Верно, — согласился Руди. — Кто это сказал?
— Я это сказал, макака.
— Я не макака.
— А похож.
Из миссии доносились ревностные звуки, производимые органистом-любителем, и несколько голосов пели хвалу нашему Христу, где бы мы все были без Него? Голоса принадлежали его преподобию Честеру и пятку мужчин в рубашках. Они сидели на складных стульях в первых рядах церкви. Честер, раблезианского вида косолапый мужчина с буйными седыми волосами и смолоду воспалившимся от виски лицом, стоял у аналоя и наблюдал паству — десятка четыре мужчин и одну женщину.
Элен.
Френсис увидел ее с порога — серый берет набекрень, старое черное пальто. В отличие от остальных, она не держала псалтырь, а сидела, сложа руки и всем своим видом дерзко отрицая возможность спасения усилиями методиста, подобного Честеру: Элен была католичка. Если ей и подвалит спасение, то пусть уж через ее церковь, истинную церковь, единственную.
Христово имя, — пели Честер и его приверженцы в рубашках, —
Христово имя, ты рассеешь страх,
Покончишь ты с печалью и тоской,
Ты музыка у грешника в ушах,
Ты наша жизнь, здоровье и покой[4].
Остальные семь восьмых паствы, мужчины с чумазыми, удрученными, разнообразно обросшими лицами, нахохлившись в своих пальто и держа на коленях шляпы — у кого они были, — хранили молчание или рассеянно подборматывали певчим, а то и вовсе клевали носом. Пение продолжалось:
Грех сокрушает Иисуса сила,
Надежду и для узника храня.
Христова кровь всех грешников отмыла,
Христова кровь спасла меня.
Меня-то нет, сказал себе, неспасенному, Френсис, вновь ощутив свою немытую вонь, которая по сравнению с утром усилилась. Пот трудового дня, запах засохшей земли на руках и одежде, гнилостное кладбищенское амбре, притворившееся ветреной продувной свежестью, — все это наделось, как обонятельный наряд, на личную вонь. Когда он повалился на могилу Джеральда, встречный выхлоп изгаженной жизни чуть не удушил его.
Услышьте, глухие,
Немые, раскройте уста,
Хвалы вознесите Мессии,
Слепые, узрите спасителя мира Христа,
Пляшите от счастья, хромые.
Хромые и колченогие безрадостно опустили свои песенники, а Честер, перегнувшись через аналой, окинул взглядом собрание. Туг, как всегда, были хорошие люди, добропорядочные, в самом деле томившиеся без работы, жертвы общества, изуродованного алчностью, ленью, глупостью и Богом, впавшим в гнев при виде вавилонских излишеств. Эти бывали в миссии лишь транзитом; им священник мог только пожелать удачи, прочесть молитву, дать поесть перед долгой дорогой. Истинными же его адресатами были другие: пьянь, ханыги, дураки, полоумные, для которых одной удачи — мало. Им нужен расписанный путь, ментор и провожатый по адам и чистилищам их дней. Нести слово и свет стало трудно, ибо вера в людях дышала на ладан и антихрист был на коне. Предсказано было у Матфея и в Откровении, что все меньше и меньше будут почитать Библию, все больше будет беззакония и разврата. Слово, песнь, свет — они скоро погибнут, ибо мы, без сомнения, присутствуем при конце времен.
— Заблудшие, — сказал священник и подождал, пока слово осядет в их поврежденных скворечниках. — Пропащие, пропащие навеки. Мужчины и женщины, заблудшие, безнадежные. Кто спасет вас от праздности вашей? Кто помчит вас по шоссе спасения? Христос спасет! Христос избавит!
Священник выкрикнул слово «избавит» и разбудил половину прихожан. Руди, клевавший носом, вскинулся и, ошалело взмахнув рукой, вышиб псалтырь из рук у Френсиса. Книжка шлепнулась на пол, его преподобие Честер уперся в Френсиса взглядом. Френсис кивнул, священник ответил ему кремнёвой улыбкой.
Затем он благословил паству. Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство небесное. Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны плачущие, ибо они утешатся.
Братья, катящиеся под уклон, вы, обитатели бедных улиц в вечном городе, всем нам давшем приют, не печальтесь, что пали духом. Не страшитесь мира оттого, что вы кротки и смирны. Не думайте, что горькие ваши слезы напрасны, ибо все сие есть ключ к Царствию Божию.
