Уильям Кеннеди - Железный бурьян
— Долго тут жил? — спросил Руди.
— Восемнадцать лет. Шлюз был под самым домом.
— Какой шлюз?
— На канале Эри, тыква. Я с крылечка мог забросить камень на другой берег.
— Реку я видел, а канала не видел.
— Река была в той же стороне, подальше. И сейчас есть. А лесоперевалки нет уже, осталась только низина, где засыпали канал. Там бродяги селятся. На прошлой неделе я переночевал там с одним старым приятелем. Там и рельсы еще лежат — по этой дороге я как-то ехал на матч в Дейтон. В тот сезон я бил 387.
— Это в каком году?
— В девятьсот первом.
— Мне было пять лет, — сказал Руди.
— А сейчас сколько — восемь?
Они проехали мимо бывшего трамвайного депо на Эри-стрит, теперь там стояли автобусы. Здания покрашены в другой цвет, да и новые появились, но, в общем, похоже на то, что было в шестнадцатом. В тот день в девятьсот первом году из депо выехал трамвай, набитый штрейкбрехерами и солдатами, и нагло понесся к центру по Бродвею, покорно подстели вшемуся под колеса. Но на углу Колумбии улица переменила позу: она вскипела яростью забастовщиков и их жен; на углу трамвай попался в ловушку между двумя пылающими простынями, которые Френсис помог зажечь на контактном проводе. Трамвай сопровождали кавалеристы; внутри ехали солдаты с винтовками. И когда продажные шкуры застряли между двумя огненными столпами, Френсис отступил, откинул тренированную руку и круглым гладким камнем, тяжеленьким, как бейсбольный мяч, засветил в голову залетному кондуктору. На солдат посыпались камни, солдаты ответили огнем, двое в толпе осели пустыми мешками — но не Френсис: он рванул к железной дороге и бежал вдоль нее на север, пока не стали лопаться легкие. Он нырнул в канаву и просидел там лет девять в ожидании погони; но погоня так и не появилась, а появился брат Чик и приятели Патси Маккол и Мартин Догерти, и, когда они остановились у канавы, он вылез, и вчетвером побежали дальше на север, мимо лесного склада, и укрылись у его тестя, Железного Джо Фаррелла, начальника очистной станции, которая из воды Гудзона приготовляла питьевую для народа Олбани. А немного позже, выяснив точно, что возле Олбани ему обретаться нельзя, потому что штрейкбрехер точно умер, Френсис вскочил на поезд, следовавший на север: на запад он не мог поехать, для этого пришлось бы сперва вернуться в безумный город. Не велика беда: он поехал на север, потом пошел пешком, добрался до дороги западного направления и поехал по ней на запад, до самого Дейтона, Ага-ё.
Штрейкбрехер был первым, кого убил Френсис Фелан. Звали его Гарольдом Алленом, и был он холостяк из Вустера, Массачусетс, член НОЧ[3], шотландско-ирландского происхождения, двадцати девяти лет, два года как из колледжа, ветеран испано-американской войны, в боях не участвовал, странствующий маляр, который нанялся штрейкбрехером в Олбани и теперь сидел через проход от Френсиса в длинной черной шинели и форменной фуражке.
За что ты меня убил? — с таким вопросом обратились к Френсису глаза Гарольда Аллена.
— Я не хотел тебя убить, — сказал Френсис.
И поэтому кинул камень величиной с картофелину и раскроил мне череп? У меня вытекли мозги, и я умер.
— Ты получил по заслугам. Штрейкбрехеры получают то, что им причитается. Я поступил правильно.
Значит, ты совсем не раскаиваешься.
— Вы, суки, отбираете у нас работу — что же это за человек, если он не дает человеку кормить семью?
Странно слышать это от человека, который бросил семью на все лето и потом бросал каждый год на весну и лето, сколько длился бейсбольный сезон. И не ты ли бросил семью окончательно в 1916 году? Насколько я понимаю, за двадцать два года ты ни разу не навестил своих.
— Были причины. А камень? Солдаты бы меня застрелили. Что же мне — лапки кверху? А потом я уронил новорожденного сына, и он умер, и я не в силах был с этим жить.
Трус — он бежит.
— Френсис не трус. У него были причины, и веские, черт возьми.
Тебе нечем оправдать свой поступок.
— Нет есть чем, — закричал Френсис. — Мне есть чем оправдать.
— Ты кого там оправдываешь? — спросил Руди.
— Вон там, — Френсис показал на железнодорожные пути за трамвайным депо, — я сидел в товарном вагоне и ехал на север, неведомо куда, но опасность вроде уже миновала. Он шел не очень быстро, иначе бы я не вскочил на ходу. Смотрю и вижу, впереди бежит парень, бежит как угорелый, как я только что бежал, а за ним гонятся двое, и один из них, похожий на полицейского, еще и стреляет. Остановится и выстрелит. А парень бежит, мы его нагоняем, и тут я вижу, что сзади него бежит еще один. Оба — к поезду. Я выглядываю из-за двери, осторожненько, чтобы не подстрелили, и вижу, первый хватается за лесенку одного вагона и нырь туда — влез, а они все стреляют, и тут — как раз мы по переезду катимся — второй подбегает к моему вагону и кричит: «Помоги мне, помоги», а они палят по нему, как сволочи, — вылезешь помогать, подстрелят в два счета.
— И что ты сделал? — спросил Руди.
— Лег на брюхо и вывесился — чтобы мишень им была поменьше, — протянул парню руку, он хватается за нее, почти ухватился, я уж втягивать его начал, и тут шарах — влепили ему в спину, и будь здорова, дорогая, я надолго уезжаю. Парень убит, я вкатываюсь в вагон и только в Уайтхолле, когда второй парень заваливается ко мне, узнаю, что оба — беглые, их везли в Олбани, в окружную тюрьму. А тут — трамвайная забастовка, стрельба и заваруха, потому что кто-то кинул камень и убил штрейкбрехера. Толпа на улице ошалела, шум, беготня, конвоиры, которые с ними, отвлеклись, и ребята дали деру. Убежали, залегли где-то, потом выскочили, пробежали еще километров пять, как я, но конвоиры напали на след и погнались за ними. Этого первого так и не поймали. Он доехал со мной до Дейтона, благодарил меня, что я хотел помочь его корешу, и даже двух кур украл, пока мы стояли на сортировочной. Наелись — прямо в вагоне их жарили. Он был убийца, этот парень. Задушил какую-то приличную женщину в Селкерке и сам не понял зачем. А которого подстрелили, тот был конокрадом.
— Видно, ты много нехорошего на своем веку повидал, — сказал Руди.
— Да, где кровь течет и черепа раскалываются, — сказал Френсис, — я знаю, чем там пахнет.
Конокрада звали Альдо Кампьоне: иммигрант из города Терамо в Абруцци, он поехал в Америку искать счастья и нашел работу на строительстве Нью-Йоркского баржевого канала. Но как человек сельский, соблазнился видами на лошадей в городе Коймансе, был сразу пойман, посажен в тюрьму, препровожден для суда в Олбани и убит при попытке к бегству. Урок его Френсису был таков: жизнь полна капризов и несостоявшихся поездок; воровать дурно, в особенности если тебя ловят; пулю не перегонишь, будь ты даже итальянец; рука, поданная в минуту нужды, прекрасна. Все это Френсис и сам знал неплохо, так что истинный урок Альдо Кампьоне заключался не в умственных выводах, а в зрелище; ибо Френсис до сих пор помнил обращенное к нему лицо Альдо. Оно походило на его собственное; вот почему, возможно, Френсис и пошел на риск: чтобы спасти свое лицо своею собственной рукой. Кинулся Альдо к раскрытой двери вагона. Протянулась ему навстречу рука Френсиса Фелана. Прикоснулась к согнутым пальцам Альдо. Пальцы Френсиса сжались и потянули. И напряглась рука. Напряглась! И Альдо поддается — к двери, к двери, вверх! Прыгни! Тащи, Френсис, тащи! Ну, оп! Хват прочен. Человек уже в воздухе, летит к свободе на сильной руке Френсиса Фелана. А потом шарах — и отпустил. Шарах — и он внизу, он катится, он мертвый. До свиданья, дорогая.
Когда автобус остановился на углу Бродвея и Колумбия-стрит, на том самом, где позорный трамвай попался в ловушку между пылающими простынями, в салон вошел Альдо Кампьоне. В белом фланелевом костюме, в белой рубашке, с белым галстуком, волосы прилизаны, в бриолине. Френсис сразу понял, что белый этот наряд — не невинности, а смирения. Низкого происхождения был человек, с низким доходом и поступок совершил низкий. И смерть за него принял ниже некуда, в пыли и прахе. Новый костюм ему, наверно, выдали на том свете. И вот он прошел по проходу и встал между Руди и Френсисом. Он протянул руку Френсису с намерением непонятным. То ли это просто приветствие, принятое в Абруцци? То ли угроза, предостережение? Или запоздалая благодарность, или даже сочувствие к такому человеку, как Френсис, который прожил долго (по сравнению с ним), много пережил и продвигался к смерти. Или, чего доброго, — милостивый жест, приглашение туда, если уже не «добро пожаловать» оттуда. При этой мысли Френсис, протянувши было руку навстречу, живо ее отдернул.
— Мертвым конокрадам руки не подаю, — сказал он.
— Я не конокрад, — сказал Руди.
— А похож, — сказал Френсис.
Тем временем автобус остановился на углу Медисон-авеню и Бродвея, и Руди с Френсисом сошли в морозные шестичасовые сумерки последнего вечера октября 1938 года, нечестивой поры, когда благодати нехватка, а старо- и новопреставленные лезут в общественный транспорт на этой земле.
