Яков Рахманов - Судьба, или жизнь дается человеку один раз…
Мне не хватило ни времени, ни пятерок, чтобы исправить свои «колы» по двум из трех предметов до конца первой четверти. Так мне пришлось вернуться снова в восьмой класс. Понадобилось еще полгода, чтобы и учителя, и одноклассники поняли, что за субчик, как потом оказалось, не очень хреновый, у них появился. Потому как пенки я подчас выкидывал трудно перевариваемые.
Иду в школу. Перед входом чуть не сталкиваюсь с директором школы.
— Рахманов, вытри грязные ноги, — перед входом лежит решетка, а подле нее — влажная тряпка, чтобы вытирать обувь.
— Они у меня чистые.
— Я что, слепая, по–твоему? — говорит Клара Лазаревна, разглядывая мои ботинки — Они у меня чистые.
— Ты что, издеваешься надо мной?! Ну–ка марш за родителями!
— Я мою их регулярно. У меня нет родителей, только мама.
— Мама, папа, бабушка! В школу ты один не войдешь!
В общем, препирания закончились родительским объяснением, что ноги у меня были действительно чистые, а просить меня надо было… вытереть чумазые ботинки. Подобные выходки по первости случались почти еженедельно. Пока все не поняли и не приняли мою упрямую формалистскую суть. Через год мы с Кларой Лазаревной были лучшие друзья. Скажу больше, моя свадьба после службы в армии была в ее огромной квартире: таких квартир тогда в Магадане было немного, а гуляли кроме родителей и приглашенных все учителя бывшего выпускного 10–го «а» класса.
В начале мая 1957 года, за два месяца до окончания восьмого класса, ко мне и моему соседу по парте Льву Митрофанову подошел Витька Наказаньев: — Хотите с геологами в середине мая в экспедицию поехать? — его отец был геологом, и Витька с пятого класса ходил с ним в экспедиции.
— Конечно, хотим! Да кто ж нас отпустит?! — Мы в те годы учились еще и в экспериментальной школе. Осваивали различные специальности. Поэтому с учетом производственной практики учебный год заканчивался в конце июня.
— Из Управления напишут отношение, что вы приобретете навыки геологической специальности, и это будет в зачет практики.
— Ну, давай, говори отцу. А мы с тобой поедем? Когда? Что для этого надо?
— Нет, вы поедете в разные отряды и в разные районы. Когда оформят на работу, все вам скажут и все выдадут.
* * *
18 мая нас оформили маршрутными рабочими IV разряда. Нам выдали воинские зеленые телогрейки, кирзовые сапоги, накомарники и другое необходимое для работы снаряжение. Самое главное, мы получили по тем временам баснословную сумму денег — 50 рублей. Почти все деньги были гордо отнесены домой, а на заначку мы купили самых популярных и лучших папирос «Казбек» в твердой картонной коробке. Мы только–только начинали курить — привычки еще не было. Но теперь на работе у нас имелись закрепленные за нами рабочие места, а какой же уважающий себя геолог — а мы относили себя к геологам — откажется оттого, чтобы у него на столе красовалась полуоткрытая пачка «Казбека». Нам дали топографические карты будущего района исследований, объяснили условные обозначения к ним, чтобы мы научились впоследствии ориентироваться на местности. Так как я увлекался фотографией, меня попросили сделать фотокопии некоторых страниц из отчетов о предыдущих исследованиях. 25 мая, собрав все снаряжение, мы вылетели в Сеймчан — один из районных колымских поселков, чтобы там получить лошадей, закупить необходимые продукты и оттуда уже добираться в район предстоящей экспедиции.
Присказку «Каша манная, ночь туманная, жизнь геолога …анная» мы отчетливо поняли через три дня, когда грузили на баржу весь груз и шесть лошадей. На шесть человек приходилось около трех тонн груза, вес ящиков и мешков был в пределах 60–90 килограмм. Когда на твои хоть и не узкие, но еще мальчишеские плечи и спину кладут мешок с крупными кусками сахара рафинада весом 95 килограмм, сразу вспоминаешь все образы бурлаков, грузчиков и негров на плантациях. Худо–бедно, но мы погрузились, однако лошади категорически отказывались идти на баржу. Мы их пихали, толкали, тянули, но ни одну лошадиную силу так и не смогли победить, пришлось делать настил из досок, засыпать его землей и хиленькими зелеными северными ветками. Первая лошадь немного поупиралась, потом с достоинством процокала по настилу только что прибитыми подковами и радостно призывно заржала, увидев приготовленный овес. Все остальные лошаки абсолютно спокойно проследовали друг за другом, без каких либо понуканий и команд.
Через двое с половиной суток мы причалили к дикому берегу реки Ясачной в нескольких километрах выше ее устья. В бассейне этой и двух соседних рек, впадающих в среднем течении с левого берега реки Колымы, мы должны были работать, построить базу и лабазы для продуктов, чтобы в последующие три месяца исследовать все окружающие горы, реки и долины. Стояла еще пока не броская колымская весна. Главное дерево севера — лиственница — только начало буквально выстреливать из своих набухших почек раскрывающиеся ярко–зеленые ароматные и нежнейшие иголочки. Ярко фиолетовые подснежники–прострелы уверенно пробивали насквозь еще сохранившиеся пятна снега. Совсем скоро, со дня на день, начнут лопаться набухшие почки карликовых березы и ольхи, и вся природа помолодеет, одевшись в яркую зелень. Слышны были уверенные крики петухов тундровых куропаток, ведущих борьбу за самок, кукушка неуверенно отсчитывала чьи–то года. Начинали противно зудеть кровососы–комары.
Марат Ильич, начальник нашего геолого–дешифровочного отряда, рассказал нам о предстоящей работе, о том, как лучше оборудовать базу и подготовить лошадей и сбрую для перевозки груза в будущих походах. Все, кроме меня, были опытные полевики и сразу принялись за дело. Когда узнали, что я строил с отцом дом, вручили мне топор для заготовки жердей из лиственниц, которые были нужны для всех работ по устройству базы и лабазов. Потом я помогал Сашке Печкареву, такому же, как и я, маршрутному рабочему, но путешествующему уже десятый сезон, сооружать печку для выпечки хлеба. Он научил меня не только делать прекрасные печки, но и печь не менее прекрасный хлеб. В последствии я всегда пек первый хлеб во всех экспедициях, а их было более полутора десятков, передавая свой опыт будущим хлебопекам–любителям.
Почти через месяц я самостоятельно выпекал хлеб. Печка была практически натоплена, осталась последняя закладка дров. Я подкинул еще несколько поленцев и прикинул, что пока они догорят, у меня есть около получаса времени до того, когда надо будет сажать хлебные формы с тестом в печку. Я взял удочку и пошел ловить хариусов на ужин. Это любимое дело обычно занимало у меня не более двадцати минут. В ближайшей яме плавали пять–шесть хариусов. Это как раз полноценный ужин для нашего отряда в шесть ртов. Четыре хариуса я поймал сразу, два сорвались. Сорвавшийся хариус второй раз не клюнет, во всяком случае, в этот день и на эту же наживу. Я решил перегородить ямку и поймать хариусов руками. С одним из них я разобрался очень быстро, с последним хариусом, что я только не изобретал, справиться мне никак не удавалось. В охотничьем азарте, вымокнув почти до нитки и совсем потеряв счет времени, я вдруг вспомнил, что у меня топится печка. Когда я подошел к печке, мне стало стыдно, страшно… захотелось плакать. Я понял всю глубину своего проступка. Печка была уже почти холодная. Завтра мы должны были отправляться в маршрут. Весь отряд на неделю оставался без хлеба, притом, что нас ожидали ежедневные переходы до 15 километров и нелегкая работа. Тесто в формах наверняка перебродило, надо было все начинать заново. Необходимо исправлять свою оплошность. Но как появиться перед товарищами и сказать им обо всем? Опять же, как я отчетливо представлял, меня ждала справедливая взбучка.
Я вошел в палатку. Суровое молчание, никто не проронил ни слова. Лучше бы они меня побили. Я стал набирать муку, чтобы замесить новое тесто.
— Ты куда собрался? — спросил Марат Ильич.
— Хлеб надо допечь, — буркнул я.
— Чаю попей сначала, — сказал Сашка.
— Потом, — еще тише и невнятней последовало мое неуверенное возражение.
— Нет, ты все–таки попей, — настоял Марат Ильич.
Я сел. Откинулась клеенка и из–под нее появились двенадцать буханок румяного и благоухающего хлеба. Комок подкатился к моему горлу, из глаз в любую секунду готовы были выкатиться слезы. Меня поняли, а понять значит простить.
Оказывается, Сашка, после того как я подкинул дров в печку последний раз, проконтролировал тесто и печку и, убедившись, что все в порядке, решил тоже половить рыбу. Он подошел к яме в разгар моей войны с хариусами, и я его в пылу борьбы не заметил. Он понял, что это надолго, вернулся к печке и довел выпечку хлеба до конца. Придя в лагерь, он с юмором рассказал про мою «рыбалку». Все решили, что я хоть и вымахал под метр восемьдесят, но еще остаюсь пацаном. Они договорились встретить меня суровым напускным молчанием, ничего не говоря о «загубленном» хлебе. Я боролся с хариусами больше двух часов, хлеб же в печке печется всего сорок минут. Моя, почти самостоятельная третья выпечка хлеба научила меня ответственности за моих товарищей, за общее дело и добросовестному исполнению обязанностей на всю оставшуюся жизнь.
