Аркаиц Кано - Джаз в Аляске
– Прошу прощения, сеньора Иереги, боюсь, что сибирский чай как-то неправильно повлиял на желудок вашего сына.
На следующее утро Боб очнулся на полу в своей комнате, ничем не укрытый, зато в измятом свадебном костюме и в ботинках. Стоило ему слегка приподняться, затылочной областью его мозга – той самой, что отвечает за поведение и эмоции, – овладел панический страх, что привело к неконтролируемому тремору в позвоночнике. Боб Иереги не осмеливался выйти из комнаты. Часы показывали полпервого дня, но странное беспокойство заставляло Боба еще целых два часа пересчитывать книги на полках в его комнате и складки на оконных шторах, проходиться по гвоздям дверного косяка и, что самое важное, разыскивать, пытаться обнаружить этот проклятый улей, эту колонию немилосердных пчел – а она ведь находилась где-то совсем рядом, если судить по непрерывному жужжанию в его голове. В конце концов Бобу пришлось отказаться от поисков: бездонная дыра, пробуравленная в его желудке, заставила его спуститься вниз к обеду. К изумлению той части его мозга, которая отвечает за поведение и эмоции – а Боб к тому времени уже насадил в этой части целые плантации табака, – домашние обратили на него не больше внимания, чем обычно.
– Так, значит, малышка Голобородько вышла замуж. В любой день и ты нас можешь сделать бабушкой-дедушкой. Хорошо вчера повеселились?
Отец вовсе не выглядел рассерженным. Когда глаза Боба поймали сообщнический взгляд матери, молодой человек понял, что она ни словом не обмолвилась о вчерашней истории. Что и для нее самой прошедшей ночи как будто и не существовало. Эту ночь следовало похоронить среди маковых плантаций его мозга.
Боб вздохнул с облегчением. Было приятно ощущать взгляды поклонников на улице, видеть, как в аптеках иссякают запасы травяного чая – всё разбирают молодые музыканты, видевшие, как Боб его пьет в любое время суток; ему льстило, что все роттердамские трубачи расхаживают в замшевых плащах и подражают его манере игры. Однако все это имело и другую сторону, не столь приятную: Боб Иереги чересчур задержался в этом городе. Наступало время размять ноги, пока не стало слишком поздно.
Боб ходил только в те бары, где его знали, в проверенные бары, в которых проверенные официанты надежно хранили тайну серебрёного чайника, – такое сообщничество без панибратства очень нравилось Бобу. Это была одна из тех маленьких радостей внутри мышеловки, одно из тех развлечений, которые Боб изобретал для себя, – не прекращая размышлять, как вырваться из западни.
Когда Боб звонил по телефону той, что вот уже много лет была его возлюбленной, Кларе Миао. он обычно играл ей на трубе под сурдинку. Брошенная на кровать телефонная трубка и грузный мужчина, раздувающий щеки в очередном гостиничном номере. Это были его лучшие концерты, только для нее.
Клара была поездом в глубине его глаз.
Однако выходило так, что поезд в глубине его глаз – не свободен. Клара была замужем за мужчиной, который, как водится, превратился в подозрительного ревнивца, как только они поженились. Однажды, вернувшись домой, муж заметил, что Клара выглядит уж слишком счастливой; отягчающим обстоятельством явилось покрасневшее левое ухо. При виде подобной вспышки счастья, происшедшей во время его отсутствия, муж пришел в ярость. Клара тогда еще не знала, что радость – это сокровище, которое следует ревностно оберегать. Счастье – штука редкая, но все же иногда оно случается. Без всякой видимой причины ты просыпаешься, вдруг обращаешь внимание на белизну зубной пасты и понимаешь, что да, что сегодня – один из тех дней, когда ты чувствуешь прилив необыкновенной энергии, и такое состояние просто немыслимо нести в себе, оно не может продлиться долго, его невозможно сохранить в памяти, чтобы снова вернуться к нему в подходящий момент. Причина такого счастья неизвестна – кто знает, быть может, ты посмотрелся в зеркало с чуть большего расстояния, или не включил радио, или, возможно, у тебя возникло обманчивое ощущение, что сегодня время идет назад, в сторону молодости. Что-то странное происходит в той части мозга, которая отвечает за наше поведение и наши эмоции. Все потому, что плантации табака в твоей голове продвинулись еще на один сантиметр и эта нежданная, странная радость как будто выплеснулась в тот отдел мозга, который отвечает за моторику телодвижений, и теперь ты наслаждаешься небывалой подвижностью своих конечностей.
И танцуешь, танцуешь, танцуешь. На кровати, в случайном гостиничном номере. А всего-то – на один шаг дальше от зеркала, чем обычно.
Вот только все это – ненормально и недолговечно. И даже неестественно. Потому что форма, которую обычно принимает внутри нас счастье, как правило, не исходит из задней части мозга, а возникает в наименее рассудочном его отделе – во фронтальной части, отвечающей за зрение и распознавание увиденного, и в этом случае радость не может так просто добраться до табачных плантаций, и мы понимаем, что эта фальшивая радость – вовсе не счастье. Однако человек, настроенный обвинять, не разбирает таких тонкостей, он просто швыряет свой упрек в лицо: как ты можешь быть счастливой? Никакого стыда, никакого уважения! Научись быть несчастной, как все… и тому подобное.
– У тебя довольный вид. Куда ты ходила с утра?
– Да, в общем-то, никуда. Я весь день провела здесь.
– Тебе кто-нибудь звонил?
– Нет, солнышко, я слушала музыку. У тебя всё или будут еще вопросы?
Муж ничего не ответил. Но он помнил о покрасневшем ухе своей супруги – об этом несмываемом пятне измены, верном признаке того, что она разговаривала по телефону, поэтому снял пиджак и применил на практике свои познания в области прикладной электроники: он развинтил трубку на шатком ночном столике – шаткость ночных столиков, еще одна причина безумия и фрустрации, – и прикоснулся указательным пальцем к мембране аппарата. Она была горячей. Никаких сомнений: некто совсем недавно разговаривал по телефону, и этим некто могла быть только его жена. Чудовище было разбужено: оно плоскогубцами вырвало из стены телефонный провод, заперло Клару в одной из комнат и не позволяло выходить в течение трех дней. Стоял сезон ужасных ливней. Сообщение между городами прервалось на три долгих недели. В ту пору намокшие телефонные провода больше не жужжали, как умирающие пчелы.
Мертвая труба на разобранной постели, в каком-то гостиничном номере.
А потом пришел снег – неожиданно, как и всегда, – и прикрыл старые несчастья другими, новыми, которые поначалу даже не выглядели несчастьями.
Боб, в свою очередь, переехал на Восточное побережье и провел какое-то время в Нью-Йорке, играя в таких заведениях, как «Minton's Playhouse», «Birdland» и «Fez Cafe». Он не получал никакого ответа на свои отчаянные воззвания. Наверное, из-за дождя, думал Боб. Наверное, из-за снега. Снежные покрывала, ворующие у нас почту. В один ноябрьский день он бросил в ящик письмо, которое, как он решил, станет последним. И тогда произошло нечто, напугавшее Боба до крайности: в тот самый момент, когда он опускал письмо, из щели вылетела пчела. Пчела внутри почтового ящика! Ей долго пришлось добираться домой, потому что в Нью-Йорке все пути домой долги – в том случае, если они вообще существуют, – и Бобу пришло в голову, что, возможно, именно эта проклятая пчела виновата в том, что Клара не получила ни одного из его посланий.
Быть может – скобки открываются, – по странному стечению обстоятельств – сразу же нужно признать, что речь идет о причудливой игре случая, – какой-то одинокий пчеловод умер от холода в Бронксе, в Бруклине или на Лонг-Айленде, замерз в одной из самых длинных бороздок диска. Пчеловод вполне мог выглядеть как старик с антитабачной рекламы, висевшей чуть ли не на всех городских витринах. Дни шли за днями, но до его смерти никому не было дела. Только пчелы из его ульев ощутили утрату. Дело в том, что зимой пчелам полагается пить особый настой, приготовленный из смеси вина, меда и сахара, а без такого настоя их жизням угрожает опасность, а нам угрожает опасность лишиться воска, который нам светит, и меда, который дает нам сладость. Вот почему, еще прежде, чем снег полностью укрыл тело хозяина, пчелы, вероятно, созвали чрезвычайную ассамблею и пришли к суровому решению: собрать пожитки, увязать все в узлы и эмигрировать. Бежать из этого отдаленного района ближе к центру города. Вот какая резолюция была принята пчелиной колонией, самой единодушной из существующих общин. Пчелы – они не принимают скороспелых решений и не бросают ближнего на произвол судьбы. Наверное, прибыв в город, насекомые временно поселились в одном из почтовых ящиков, решив, что теплая атмосфера накопившихся внутри писем послужит им надежным пристанищем. Однако, когда пчелы разместились в ящике, оказалось, что выбраться наружу не так-то просто: им приходилось дожидаться момента, когда прохожий откинет крышку и забросит в щель свое письмо. Скорее всего, по этой причине пчелы сдались перед насущной необходимостью и порешили питаться тем, что находилось в их распоряжении: начинкой писем, среди которых они жили. Итак, они надумали выполнять свое жизненное предназначение, добывая мед из содержимого писем. Пчелам, вероятно, пришлось изучать заголовки, проверять достоинства почтовых марок, штемпелевать конверты и вчитываться в содержание с волнением цензора, не знающего, что его ждет в очередном документе; и вот, из этих альбомных листов и измятых бумажонок – будь то ипотечные счета от банковских компаний, методика изучения русского языка по переписке, натужные ятебялюблю или же искренние атыменялюбишь, которыми обмениваются возлюбленные, – пчелы начали добывать себе пропитание. Вероятно, из этих строчек изымался каждый атом сладости, все шло на изготовление меда. Быть может, пчелы порой даже наталкивались на буклеты цветочных магазинов и предавались ностальгии в своем зимнем изгнании. Тем временем влюбленные кляли почем зря безобразную работу почтового ведомства: даже те немногие письма, которые все-таки попадали в руки адресатов, приходили вскрытые и какие-то липкие. В газетах отделы для «почты наших читателей» были переполнены жалобами: глубокоуважаемый господин редактор, очень хочется поинтересоваться, почему почтальоны не способны помыть руки, как все нормальные люди; господин редактор, мой жених поклялся мне своей матерью – а он ее любит больше всех на свете, после меня, – что писал мне письма дюжинами, а я не получила ни одного.
