Катя Ланге-Мюллер - Животная любовь
Я вскочила, засунула мятый комок, в который превратилось письмо Бизальцки, обратно в конверт, а конверт — за пояс джинсов, которые сзади оказались абсолютно сырыми. Зад у меня совершенно заледенел, ноги тоже ничего от холода не чувствовали, и такими же мокрыми, но хотя бы теплыми руками мне пришлось натягивать на ноги размякшие от росы туфли.
Те фонари, которые пока еще никто не успел расколошматить, уже зажглись, я медленно тащилась вдоль домов, их шершавые стены на ощупь были такие же теплые, как кончики моих пальцев, и добралась до угла улицы, на которой жили мои родители и мы с бабушкой.
Бабушка сидела в нашей общей с ней спальне, в полумраке, слушала «Мадам Баттерфляй» и потягивала яичный ликер для диабетиков. Я потерлась щекой о ее круглое плечо, закутанное в шерстяную кофту грубой вязки, и спросила, не сможет ли она до воскресенья дошить мне платье из перлона с узором в виде географической карты. Бабушка тихонько подвывала — она всегда так делала, когда слушала музыку и пила ликер. Ее морщинисто-нежная, влажная щека притронулась к моему лбу, она кивнула, а потом оттолкнула меня.
«Да» моей бабушки решило все дело. Вот в этом новом перлоновом прикиде я и отправлюсь, ну, туда, на встречу с Бизальцки.
Поезд еле тащился, как бывало всегда в выходные дни, и это майское воскресенье не оказалось исключением. Но все равно без пятнадцати семь, опередив Бизальцки, я была уже на вокзале в Б.
Солнце светило, но пока еще не очень пригревало. Запахи коровника и свежей земли, долетавшие с полей, перемешивались с теми, которые струились у меня из-под мышки: мыло «Любимое» и свежий пот. Я заглянула в вырез своего платья и решила посмотреть, как у меня бьется сердце; оно билось сильно, но ровно, и хотя я уже тогда считала, что это биение целиком зависит только от моего дыхания — даже если я дышу совсем не глубоко, — я стала смотреть, как от биения сердца ритмично приподнимается и опадает моя левая грудь. Свое сердце я воспринимала как сильное, похожее на хищную раковину, маленькое и, в общем, механическое нечто, которое способно жить только внутри меня и в то же время ведет совершенно самостоятельную жизнь.
Какая-то низкорослая тетка в спешке толкнула меня плечом, я подняла, наконец, глаза и оглянулась. Там, сзади, посреди зала ожидания, стоял Бизальцки и ждал, когда я к нему подойду.
На голове у него была кепка из мягкой кожи, козырек был свернут набок и свисал над правым ухом, из-под шерстяной куртки без пуговиц торчал мятый ворот неглаженой светло-желтой рубахи, которая была расстегнута до середины груди, и под ней виднелось что-то похожее на мех. В первый момент мне показалось, что Бизальцки притащил с собой какое-то животное — морскую свинку или черного котенка — и засунул под рубашку, прямо на голую грудь, но это были просто густые волосы.
Остальная одежда Бизальцки выглядела так, как я и ожидала: внизу, под бриджами в коричневую и бежевую клетку, сшитыми на английский лад, которые правильнее было бы назвать панталонами, виднелись защитного цвета гольфы, обтягивавшие его мощные икры, а на ногах были сандалеты из грубой кожи. Грудь крест-накрест пересекали два ремня; на одном, более коротком, висел полевой бинокль, на длинном — алюминиевая ботанизирка, напоминавшая солдатский котелок или же посуду из фабричной столовой, да и брякала она точно так же, когда Бизальцки, наконец, сделал несколько шагов мне навстречу.
Он остановился прямо передо мной и, прижав локоть правой руки к телу, выбросил вперед ладонь для приветствия, и лопаточка толстых пальцев, напоминавшая тесно спрессованные сосиски в вакуумной упаковке, оказалась ровно на уровне моей груди.
В ответ я протянула свою руку, схватила ладонь Бизальцки — довольно неловко схватила, потому что места было маловато, — и пожала ее, что для него было, похоже, полной неожиданностью, так как его рука ответила на мое рукопожатие только тогда, когда я уже отдернула свою.
«Ну что ж», — сказал Бизальцки после короткой неловкой паузы; видимо, он хотел, чтобы его возглас прозвучал бодро, но получилось что-то вымученно-сиплое, словно он понятия не имел, что ему теперь делать со мной среди этой бескрайней местности, среди чахлых кустов и топких полей с ручейками навозной жижи.
Я молчала, и Бизальцки, как мне показалось, наугад выбрал какое-то направление. Я пошла за ним, стараясь не отставать, но и не забегать вперед, чтобы видеть его лицо хотя бы сбоку.
Довольно долго, наверное часа два, мы бежали либо друг за другом, либо рядом, не обменявшись ни словом, словно посторонние.
Я, в общем-то, смотрела только на Бизальцки; то, как он вышагивал, выбрасывая вперед длинные ноги, пружинисто сгибая колени, но ступая по земле с величайшей осторожностью, словно под ним была зыбкая почва, заложив руки за спину, низко наклонив вперед голову и механически кивая, напоминало мне либо заводную курочку, либо известное в свое время изображение Ленина в Финляндии, когда он позирует фотографу, пытаясь выглядеть великим мыслителем, который прогуливается, погруженный в решение важных проблем.
Ни единого раза Бизальцки не посмотрел на меня, неотступно глядя на дорогу перед собой.
То и дело он садился на корточки, когда замечал что-нибудь интересное, явно не предполагая, что это может заинтересовать и меня. Издавая малоинформативные звуки вроде «о-о», «ах», «ничего себе», он хватал найденное пальцами или вырывал из земли и тут же складывал в свою алюминиевую банку — неважно, было ли это «нечто» животного, растительного или вовсе не природного происхождения. В эти моменты, которые, впрочем, случались не часто, я от скуки начинала воображать, будто мне повстречалось изгнанное людьми из своего круга, неразборчивое от голода и уже почти обезумевшее человеческое существо, но я ни в коем случае не должна помогать ему в поисках пищи, иначе оно заметит меня, нападет, умертвит и сожрет. Но всерьез углубиться в эти фантазии я не могла. Я ведь понимала, что Бизальцки обо мне попросту забыл. Мое перлоновое платье с глубоким вырезом, а также я сама и хорошая погода — короче, абсолютно все, что не было ползучей тварью или хотя бы не производило хлорофилл, было для Бизальцки пустым местом, то есть ему было наплевать почти на весь мир.
Меня стал мучить голод, я ужасно хотела пить, болели ноги в новых дешевых туфлях; но моя боязнь заговорить с Бизальцки или как-нибудь иначе напомнить ему о том, что я здесь, возрастала с каждым километром, что я отмеряла, идя по его следам, брошенная без внимания, как мусульманская жена, как бродячий пес, который время от времени прибивается к чужим людям, неважно к кому, и бежит, бежит за ними, иногда очень долго, просто так, по привычке, из стремления проявить лояльность, которая способна преодолеть даже предшествующий скверный опыт общения с этими двуногими особями, пытаясь предпринять хоть что-то, чтобы избавиться от одиночества.
Делать было нечего — я решила воспользоваться любимым рецептом своей бабушки: если хочешь выстоять, сожми зубы покрепче, держи хвост пистолетом и заставь время работать на тебя. Хвост я и без того держала пистолетом, от скрипа собственных зубов мне действительно становилось легче, а что касается времени, то хотя мне не до конца было ясно, как оно «работает» и что производит, но все-таки я, по крайней мере, знала, что оно — проходит, причем проходит даже время Бизальцки, а значит, и мое.
Мои глаза были прикованы к зеленым пяткам Бизальцки, которые при каждом шаге слегка высовывались из поскрипывающих сандалет; слушая, как стучит мое сердце, я отсчитывала секунды, остававшиеся до конца бесконечности, и шла за ним практически след в след.
Вдруг Бизальцки остановился, вытянулся, правой рукой прижал к глазам бинокль, а левой стал энергично подзывать меня и, словно заблудившийся в океане мореплаватель, который внезапно увидел вдали землю или первые признаки близкого берега, что есть мочи завопил: «Бронзовки, бронзовки, вот они, там!» Я тоже невольно вскрикнула, коротко, почти беззвучно, от испуга, но в ту же минуту меня объял ужас и дух перехватило от подозрения, что у Бизальцки и вправду начался приступ сумасшествия.
Я тоже выпрямилась: во-первых, мне срочно надо было набрать в легкие побольше воздуха; кроме того, мне было интересно, что там такое ему почудилось.
Сколько времени я уже не видела горизонт? Там была синева и ни единого облачка. Мы оказались на небольшом возвышении. Прямо перед нами, в плоской низине, тесно друг к другу стояли цветущие яблони примерно одинаковой высоты.
«Ну, давай, — сказал Бизальцки, бросив на меня взгляд после того, как бинокль помог ему удостовериться в своей правоте, — иди трясти». «Что, — спросила я, — что я должна трясти?» «Яблони, конечно!» — крикнул Бизальцки. Обрадовавшись, что Бизальцки вспомнил обо мне и наконец-то нашел мне применение, я бросилась к яблоням. В два счета я домчалась до яблонь, ухватилась за ствол первого же попавшегося мне дерева высотой метра два с половиной, не больше, и принялась изо всех сил трясти его, словно человека, из которого пыталась выбить признание.
